-- Берись за телешку, а то полицай зырит. Пусть тумает, мы с тобой на пару вкалываем.
-- Не понимаю, как я сюда попал.
-- Пьяный тур Хельсинки -- Питер?
-- Ага. Я провожал друга.
-- Бывало не раз. Я помогу, рюсся.
-- У меня голяк на кармане.
-- Меня тут не любят, тебя не любят. Похоше, мы с топой грипы из одной корзинки.
***
Старик завёл меня в каморку под лестничным пролётом в подъезде старого дома.
-- Вот мы дома. Вода есть, туалет -- параша. Руки мой, я тебя покормлю, рюсся.
-- Тут воняет как-то не по-нашенски.
-- Рядом рыбный рынок.
-- Тут сыро и зябко. И снег какой-то липкий, как блевотина младенца.
-- Море рядом.
Бутерброды с жареной селёдкой я глотал, не разжёвывая. А водка была похожа на одеколон.
-- Это не водка, это дешевый джин. Токументы не украли?
-- Все при мне. Меня зовут...
-- Не надо. Не хочу знать про тебя, а ты называй меня Ахто Леви. Я не настоящий Ахто Леви, но так я записался в документах у норвегов. Они тут не знают про Ахто Леви. Норге -- страна великих писателей и композиторов, а они их не читают и слушают только африканский стук и бу-ба-бух вместо музыки.
-- А я не слышал про такого писателя.
-- Это старый русский писатель. Я его фанат. Он мне жизнь спас. Как спас -- никому не скажу, только тебе. Я кашдый вечер перед сном пою сальми для него.
-- Псалмы?
-- Да, молитвы. Я ведь не суомалайнен, не ээстилайнен, а православный карел. Люблю русских, как любил настоящий Ахто Леви. Пишу русский хорошо, но говорю плохо. Как всё сейчас плохо.
-- Да, времена поменялись. Жизнь поменялась.
-- Похоше... Ты ведь проснулся после пьянки в другой стране.
-- Да, в Норвегии.
-- Нет, ты проснулся без родины.
-- Меня лишили советского гражданства?
-- Уже нет большой Советской России.
-- А куда делась?
-- Похоронили в лесу.
-- Каком лесу?
-- Беловешская пушша.
-- А что от СССР осталось?
-- Точно не скажу, но пока большой бардак у вас -- это точно.
-- Война?
-- Нет, просто демократия и вольница.
-- Хреново.
-- Не отшень-то. Пока бардак, ты успеешь вывернуться от полицаев и домой вернуться.
-- Это на какие шиши?
-- У меня машина. Довезу тебя до пограничного перехода Ваанамаа Тулли или по-русски Болотовка под Выборгом. Здание старое, слеплено в один корпус, чтоб теплее было. Там одна хитрая штучка придумана. Называется карман или пандус. Туда поломоечные машины скатывают, швабры уборшицы кидают. Это советская территория, но находится как бы в Финке. Запутанные коридоры и дурные турникеты, на лабиринт похоше.
-- Сам чёрт ногу сломит?
-- Похоше... Запоминай Я, пяной, скандалю с погранцами. Они меня скручивают, бьют и пинают, а ты нырнёшь под турникет и свалишься по наклонной в этот карман. Только не разбей водку. Я тебе дорогую "Финляндию" куплю. Выпиваешь литруху и засыпаешь. Утром тебя разбудят уборщицы, на руки наручники -- доставят куда надо. Вот ты и дома.
-- Слушай, Ахто, а зачем ты для меня стараешься?
-- Я кода на Воркуттаа в лагере сидел, русские бабы незаметно совали нам хлеб или пирожок, когда нас водил конвой на работы. Чухонка или шведка, а тем болей норвежка зэка не пожалеют.
-- А как ты сам тут оказался?
-- Бывший бандит и убийца Ахто Леви подсказал. Он ездил по лагерям. Судьбы людские поломатые записывал. И шепнул мне: "Не поверю, чтобы саами (а мать моя из лопарей была) не смог по болотам за границу убечь".
-- А что, вышка светила?
-- Невашно. Забудем об этом. Лучше про Ахто Леви. Подарил он мне секретную книжку на финском. Книжку белорусского мыслителя Ивана Лукьяновича Солоневича. Он сам, его брат и племяш по болотам в Финку из лагеря сбежали. Ну я и утёк их путём. Молотой токда был.
-- Слышь-ты, а про эту дырку на границе, ну, карман или пандус, ещё кто-нибудь знает?
-- Кому надо, тот и знает, -- ткнул он пальцем вверх.
-- Так ты шпион, информатор тайный? Сексот? А ещё бывший зэк!
-- Ахто Леви был кокда-то бандит и убийца, а потом стал писателем и приглашённым экспертом МВД. Толковал им понятия жизни уголовного мира. Он мне шепнул, что на всякий случай в каждой стране должен быть человек, преданный русскому миру. И посоветовал мне двинуться в Норвегию подальше от Финки. А ещё дедушка Ахто мне предсказал, когда наступит конец Советской России.
-- Предсказание сбылось?
-- Точка в точку. И сказал, к этому приложили руку русские финны, особенно выкормыши Вилле Куусинена, академика марксизма из Москвы. Дедушка Ахто сказал, что без рюсся мир скатиться в срыв.
-- В обрыв?
-- Похоше. Так что я спасаю тебя не зазря, а по завету Ахто Леви, который велел всем чудинам держаться русских. Понял?
-- Понял.
-- Тогда -- молчок обо мне навсегда. Ты меня никогда не видел.
-- Не вопрос. А таких много на Западе?
-- Достанет.
-- Слышь-ка, Ахто, а в Германию ты меня можешь перебросить?
-- У тепя там родные?
-- Никого.
-- Кто тебя будет кормить? Работать там тебе не дадут. Западу нужны предатели, а ты пяной рюся, а не предатель. Глаза говорят. Убивать рюся не станешь.
-- Дадут пособие как жертве преследований жестокого советского режима.
-- Нет Советской России, нет жертв советского режима. Свобода и демократия. А рюсся нигде не любят, только я люблю. Так что проспись, а вешером мы поедем домой.
***
Проснулся я в выборгском вытрезвителе. Прапор швырнул меня в одних кальсонах и босиком на пологую скамью, с которой похмельному не встать без чужой помощи.
-- Надо сдать его в КГБ, тащ капитан. Попытка нелегального пересечения границы.
-- Не пудри мне мОзги с этим фарцовщиком, Петренко. Что нашли при нём? Я не в вижу в перечне вещей абсолютно ничего интересного.
-- Так ничего при ём и не было, кроме пустой бутылки водки.
-- Петренко, дозволь заглянуть в твои честные очи? Пограничники дали мне совсем иные сведения. Ну, сам принесёшь или обыск организую со служебными собачками?
Петренко обиженно поджал губы и ввернулся с упаковкой джинсов, вельветовых рубашек с металлическими пуговицами и кипой "коттоновых" маек. Так высокопарно именовала фарца майки из чистого хлопка. прощальный подарок таинственного "Ахто Леви".
-- Ничего не забыл?
-- Так дефицитные колготки наши бабы из прошлой смены расхватали, тащ капитан! -- чуть ли не со слезами на глазах буркнул Петренко. -- Я для своей девушки даже не урвал.
-- Твой Прокопьевск где, Гудинович?
-- Кемеровская область, Сибирь.
-- Петренко, попроси судью, чтобы дала этому придурку тридцать суток, а не пятнадцать. А то он на билет до Сибири не заработает.
***
Месячный срок исправительных работ я отбывал в уже переименованном Ленинграде-Питере на Кировском заводе. Выгребал металлическую стружку из подпольных транспортёров и цедил со стоков шлифовочную грязь с металлическими опилками, круто замешанную на охлаждающей эмульсии. Но на билет до Прокопьевска так и не заработал. Хватило только до Минска. Тогда мы все ещё были с советскими паспортами, и рубли ходили советские. Кажется, только, в Прибалтике скакали зайчики да белочки на банкнотах.
Признаюсь, я долго жалел, что вопреки словам старика Ахто из Норвегии не добрался до Лиссабона, где я бы весело ночевал с неграми из Анголы, Гвинеи-Бисау или Мозамбика под мостами. Всё-таки было что вспомнить на старости лет. Приключения всё-таки. А так-то получается, что мне нечем гордиться по поводу моего героического прорыва советской границы.
В Америку и Англию меня не тянуло. Тамбанки давным-давно отобрали у местных терпил землю и жильё, и все привычно снимают квартиры, как американские фермеры арендуют у банкиров землю, которую сами когда-то с кровью вырвали из рук индейцев. Рабом-вольноотпущенником быть не захотел и осел в последнем заповеднике социализма, где ещё зверствовал последний кровавый диктатор Европы, и бродило дерьмо из-за пачки польских дрожжей в сортире надворнго типа, называемом оппозицией.
В Белоруссии (не путать с европейской Беларусью) я всего лишь за день устроился в Солигорске на калийную шахту, которую называли тут рУдником. Но шахта и в Африке шахта, как не назови.
В Солигорске я и женился, как на грех, на местной польке. Я привел невесту в самосшитом платьишке из ситца безо всяких свидетелей в загс, потому что её родители на дали согласия на брак с залётным сибиряком с неясным прошлым. Нам выделили комнату в общежитии. А в Минске в то время продолжали протягивать во все стороны линии метро. Мастерам проходчикам сразу предлагали кооперативную квартиру ещё по завету от Петра Мироновича Машерова, подлинного создателя белорусского народа навроде как бы Мустафы Кемаль-паши Ататюрка в новой Турции. Только в отличие от него в каждом белорусском городе не стоит по памятнику Машерову.
Мы с женой перебрались в Минск, где мне за пару лет удалось получить от государства социальную двушку, которую уже при зачатках капитализма мне удалось бесплатно оформить в собственность. Кризис 1998 года сделал мою квартиру почти что бесплатной для меня. За что я по гроб жизни останусь благодарен последнему диктатору Европы. И за то, что он прекратил бурление говён, навёл порядок в стране и дал нормально пожить, вырастить и выучить детей.
Польское сарматство-манихейство давно отболело и отвалилось с моей души, как сухой струп. Я больше не хотел собрать всех славян под коронный меч европейской Польши и привить им европейскую культуру. Строить из себя бандеровца в чужой стране было глупо. Ещё глупее было бы примазаться к местным свядомым борцам за белорущыну. Хотя самые забубонные свядомые русоеды были прямыми русскими выходцами из России, русскими по отцу и матери.
Местных полякующих недопшеков тут было мало. Они извивались, как уж под вилами, между желанием хапнуть гранты на цветную революцию и страхом сесть в лагерь за оппозиционные беспорядки или получить по сопатке от русского белоруса, которых всё ещё было больше половины населения. Не моя вина, а моя беда, что с самого Прокопьевска по документам я числился русским. Я с этим свыкся и другого уже не хотел. От того-то и к полякующим не пристал.
Моя фамилия была Гудинович -- чисто польская. Меня пытались усовестить, как ксендзы Козлевича: "Доконд пан идзе!" И поменять национальность. Или хотя бы взять "карту поляка". Мне было за тридцать лет, у меня уже подрастали двое детей. В эти годы меняют мировоззрение только идиоты. А то уж больно мои метания напоминали мокрую полосу, которую оставляет под собой шагающий бык, которому приспичило на ходу.
Хотя, надо признаться, я одно время сошёлся с местными свядомыми. Ходил на их сборища под бел-червонно-белым прапором и литвинской "погоней" -- белым рыцарем на коне. И даже в пьяном угаре мечтал, правда, не о Белоруссии от Бреста до Владивостока, а о "белорусской Швейцарии", но книги братьев Солоневичей, о которых мне рассказал старик Ахто из Осло выбили дурь из моей башки. Я наконец-то скрепя сердце признал, что никаких белорусов, россиян и украинцев до 1918 года не было, не было даже триединого русского народа, а был единый русский народ, рассеянный по шестой части суши, но один, хотя и не единый. Русский -- человек почвы, а не крови. Вспомнить хотя того эстонского солдатика на границе, который готов порвать любого русского за подачку от европейского хозяина. Пораженные космополитической заразой ветви русского дерева следует отсечь и сжечь, чтобы заразу не распространяли. Так я стал русским по духу вопреки моим сложным генетическим линиям, в которых не было ни единого русского.