Большинство европеек, конечно же, не помнят, что право раздеваться на публике они получили совсем недавно. Измерение степени свободы правом оголять свое тело может ввести в заблуждение. Интересную и поучительную историю рассказал живущий ныне в Австрии хорватский эссеист Миле Стоица. Во второй половине девятнадцатого столетия австрийцы заняли мусульманскую Боснию и Герцеговину. Стремясь подчинить себе дикий, по их мнению, народ, они начали, в частности, внедрять «христианскую медицину». К огромному изумлению врачей «скорой помощи», закутанные в чадру мусульманки отказывались раздеваться перед австрийскими военными врачами, требуя, чтобы их осматривали женщины. Руководство «скорой помощи» немедленно сообщило о случаях неповиновения министру здравоохранения в Вене. И получило поразительный ответ: «Да откуда мы им возьмем женщин врачей, когда во всей империи их нет и в помине?!» Если в Боснии того времени женщина была закрыта тряпкой, то в Австрии тряпкой… была она сама. Лишь в 1896 году там был принят закон, разрешающий женщинам посещать гимназии.
Перевод М. Алексеевой
Низведение с престола / Detronizacja
Она завидовала ей, даже когда отец иногда брал их обеих на колени — Юлиту он всегда сажал слева. Ближе к сердцу… Еще она долго не могла смириться с тем, что мама, заходя ночью в их комнату, склонялась только над кроваткой Юлиты. Порой плакала, если мама забывала поцеловать и ее. Сегодня ей за это стыдно, и в мыслях — а в последнее время и в молитвах — она просит прощения за каждое мгновение нежности, за каждый поцелуй и каждое объятие, прикосновение, ласку, которые она из жадности отняла или хотела отнять у Юлиты только лишь потому, что не могла вынести своего медленного низведения с престола — лишения абсолютной власти единственной дочери.
Юлита появилась на свет, когда ей было пять лет. Она помнит, что мама исчезла из дома на несколько дней и вернулась сильно похудевшая с верещащим свертком в руках. Родители собрали все игрушки с пола в ее комнате в коробку, поставили деревянную детскую кроватку, положили туда сестру и превратили кроватку в объект паломничества. До тех пор пока Юлита только спала, плакала, пила из бутылочки и с ней можно было играть как с живой улыбающейся куклой, все было в порядке. Она не видела никакой угрозы для своей неоспоримой уникальности, подтверждаемой неустанным вниманием и безраздельной родительской любовью. Но когда Юлита выбралась из кроватки, осознала, что эта исключительность не является чем-то, данным раз и навсегда. Дома появилась не просто младшая сестра — появилась конкурентка, с которой тяжело было справиться и от которой нельзя было сбежать. С одной стороны, она любила сестру и не представляла, что может быть иначе, с другой — временами ее ненавидела.
Они росли в одном доме, ели за одним столом, слушали одни и те же родительские наставления, а отношение к ним было разное. От нее, сколько она могла помнить, всегда требовали аккуратности, благоразумия, серьезности и заботливости. Юлите, наоборот, прощалось все.
В девять лет она забирала Юлиту из детского сада. Бежала за ней сразу после уроков и отводила домой. Как-то раз она опоздала. Занятые собой воспитательницы не заметили, что Юлита пропала. Домой она возвращалась едва живая от страха. Увидев сестру под дверью, бросилась целовать ее, словно та вернулась с того света. Но она никогда не забудет крики отца и слезы матери, которая, не замечая ее, обнимала смеющуюся и очаровательную «бедную Юлитку».
Потом, как ей казалось, она постоянно проигрывала сестре. Сначала на правом колене отца, затем в школе на собраниях по случаю окончания учебного года, во время учебы в институте, при сравнении планов на будущее или мужчин. В такие моменты она чувствовала себя отвергнутой, лишней, безжалостно отодвинутой на второй план.
Теперь она знает — сама стала матерью, — что завидовать было нельзя. Любовь к детям — не дроби в математике, когда все можно поделить на равные части. Она сложнее любой арифметики. Но тогда ею владели именно такие чувства. Горечь разочарования и ощущение собственной ненужности.
Сегодня ее трогает и то, что Юлита со временем тоже заметила, что ее выделяют и что сестре это может быть обидно. Юлита призналась ей в этом как-то вечером два года назад, когда они пили вино в ресторанчике на пляже в Сопоте. Она позвонила тогда и сказала, что им обязательно надо увидеться, но только не у родителей.
Встреча была необычной. На самом деле Юлита хотела рассказать — только ей, — что она выходит замуж, что любит и счастлива. «Тебе первой…» — и крепко сжала ей руку.
Она не знала, что Юлита может плакать от волнения. Ей всегда казалось, что если сестра плачет, то только ей назло. Напоказ. Чтобы родители… Что за глупость?! Как такое могло прийти ей в голову?!
Они долго разговаривали. Наверное, впервые в жизни так искренне. «Помнишь, — спросила Юлита, — как отец разрешал мне возвращаться с дискотек в двенадцать, а ты в моем возрасте должна была быть дома в десять? Хотя он знал, что дискотеки начинаются в девять. Помнишь, да? И что я возвращалась в десять, чтобы тебе не было обидно. Помнишь?» Она не помнила. Сегодня она просит у сестры за это прощения.
Шесть месяцев спустя у нее был день рождения. Юлита вышла из автобуса на остановке напротив ее дома в Гдыне. Она спешила. Знала, что опаздывает. Всегда опаздывала. Перебегала через улицу перед стремительно приближающимся автомобилем с прицепом. Водитель резко затормозил. Стальное ржавое дышло оторвавшегося от машины прицепа пробило ее насквозь…
«Секс является насилием, а любовь — средством унижения и эксплуатации женщины». Кроме того, материнство она охарактеризовала как «биологическое лишение женщины свободы», а в конце поместила шокирующее и, на мой взгляд, абсурдное сравнение социального положения женщин с положением евреев в Третьем рейхе. Это уже не радикальный феминизм, а просто атака разъяренной кобры.
Ее выступления не только становились предметом споров. Они нарушали основные принципы толерантности. Да к тому же из-за своего непримиримого радикализма Шварцер невольно превратила феминизм в посмешище. Ведь увидев нечто карикатурно устаревшее, мы смеемся и перестаем воспринимать это серьезно. Нормальная реакция, не так ли?
Но не только Шварцер пошла по пути, ассоциирующемуся с терроризмом в юбке. Ничуть ей не уступает и даже ее превосходит другая представительница «феминистских Красных Бригад», Андреа Дворкин, американка еврейского происхождения. Она прославилась, в частности, благодаря заявлениям, что порнография — первый шаг к изнасилованию, а брак, как и проституция, — «институт, крайне небезопасный для женщины». Вместе со своей единомышленницей, Кэтрин МакКиннон, она кричала, что порнография — не просто слово, а поступок, и «женщина, которая держит дома «Playboy», — все равно что еврей, на столе у которого лежит "Mein Kampf"». Если бы для ее книжки «Порнография: мужчина, обладающий женщиной» сняли рекламный ролик, его захотелось бы немедленно выключить — как безвкусный, ничуть не порнографический фильм. Высказываясь на тему флирта, она пишет: «Чтобы соблазнить женщину, насильник иногда берет на себя труд поставить бутылку вина». Когда рассуждает о сексе, говорит: «Сожительство является одним из многих, а может, и главным способом физиологического унижения женщины; через прикосновения к каждой ее клетке — до тех пор пока женщина не уступит, — мужчина внушает, что партнерша ниже его по уровню». Затем Дворкин с маниакальным упорством приравнивает сексуальную близость между мужчиной и женщиной к изнасилованию. Желание, которое при этом испытывают мужчины, в ее представлении не что иное, как насилие и проявление мужского превосходства. Довольно неприятно — если согласиться с ее утверждениями — признавать, что в первую брачную ночь ты изнасиловал собственную жену и должен понести за это наказание. И хорошо бы прямо здесь, на Земле, а не когда-нибудь потом — в аду. Ибо Дворкин требует применять к насильникам высшую меру (с чем я согласен) и постоянно ратует за введение максимально суровых законов, касающихся порнографии и ее распространителей (с чем я не могу согласиться).