Бригида вежливо улыбнулась. История бедняги-архитектора оставила ее равнодушной. Раздумывая, как навести Гагарину на идею приглашения, она шарила взглядом по залу, словно желая найти там подсказку. Партер, раёк… мундиры студентов, фраки мещан, самой попугайской расцветки… Наверное, она забылась. Сердце зашлось в отчаянной пляске, кровь отлила от лица. Княгиня что-то говорила, но Бригида не слышала.
В проходе, ожидая, пока его пустят в середину ряда, стоял Огюст Шевалье.
– Я жду вас с визитом, милочка. Вы обязательно должны посетить нас. Обычно мы живем в Москве, но осенью месяц проводим в Петербурге. Я оставлю вам адрес. И покровителя вашего берите, не стесняйтесь. Мой муж будет душевно рад, он любит новую компанию. После спектакля мы обсудим время…
– Что? – спросила Бригида. – Ах да, конечно…
3
Расставшись с баронессой, Эминент минут пять стоял без движения. Затем отошел от здания театра к Невскому проспекту. Он чувствовал себя юношей и стариком; хотелось крикнуть во все горло – и лечь спать. Это удивляло Человека-вне-Времени, давно забывшего, что значит возраст тела.
Что значит возраст души, он помнил хорошо.
Тайные, казалось, навсегда умолкшие струны вдруг подали голос. Словно фон Книгге вышел на сцену, готовясь начать монолог. «Рыцарь Лебедя, или Суета сует», – подумалось барону. – Трагедия? Водевиль? Неужели фарс?..» Чувство сцены усугублялось гением архитектора. Кто бы ни возводил Александринский театр, открывшийся для публики месяц назад, в конце августа, он знал свое дело. Если Эминент сейчас находился возле рампы, спиной к публике (вопреки канонам актерского мастерства, но сообразно складу натуры барона), то белоколонный портик Александринки, над которым летела квадрига Аполлона, смотрелся великолепной декорацией.
Самое высокое здание в ансамбле, окружавшем площадь, выше даже Аничкова дворца, театр утверждал: «Vita brevis, ars longa!»
– …случай шаток, опыт обманчив, суждение затруднительно, – тихо смеясь, продолжил Эминент начатый театром афоризм. Латыни он предпочел древнегреческий, как, собственно, и звучали эти слова в оригинале, произнесены великим Гиппократом. – Врач должен не только быть готов делать то, что верно, но и подготовить пациента к сотрудничеству… Что скажешь, паяц?
Театр промолчал.
Нищенка в драном салопе отшатнулась – и кинулась прочь. Только что старуха крутилась рядом, обихаживая «барина» в надежде на милостыньку, и вот – салоп мелькнул у Публичной библиотеки, сгинув в сумерках. У побирушек – чутье, Эминент знал это.
Он двинулся по Невскому. Будочник, накрывшись рогожей, лез зажигать фонарь. Прохожие сторонились, не желая залить маслом одежду. Кто-то споткнулся об алебарду будочника, прислоненную к стене; упав, старушка жалобно загремела. Из открытых дверей кондитерских пахло свежей сдобой. Толпа артельщиков, топая, как стадо слонов, обсуждала, куда им пойти. Выбор был невелик: Демутов трактир, куда артельщиков могли и не пустить, погнушавшись чином, и заведение Палкина на углу с Малой Морской.
В Демутовом, если верить крикунам, подавали кулебяку, ради которой стоило рискнуть. Зато Палкин ловко рекламировал себя в газете, что вызывало у артельщиков уважение.
«Старайся, дитя мое. – Эминент мысленно обращался к Бригиде. – Иначе я очень, очень огорчусь…»
Барон мог бы остаться у театра, проследив за беседой дам так же ясно, как если бы сидел с ними в ложе. Но фон Книгге не желал оставлять малейший, самый воздушный след, по которому сведущие люди могли бы опознать его участие в деле.
Встреча с князем Гагариным должна носить случайный характер.
Иначе – нельзя.
Иван Гагарин напоминал луковку. Начни чистить – возрыдаешь. Крепенький, ядреный, он носил столько масок, что и сам, казалось, забыл: где же настоящее лицо? Для державы – сенатор, действительный тайный советник, кавалер многих орденов. Для друзей – меценат, учредитель Общества поощрения художников, ценитель изящной словесности. Для широкой публики – богач, кутила, сластолюбец; завсегдатай скачек, разбирающийся в лошадях не хуже, чем в живописцах.
И наконец, для тех, кто видит суть вещей, – знаменитый масон, первый в списке учредителей ложи Орла Российского, лучший Мастер Стула в Петербурге, почетный член лож Петра-к-Истине, Соединенных Друзей и Ключа-к-Добродетели.
Крылось в князе еще кое-что – в середке, в горчайшей сердцевине. Записанный отцом на втором году жизни в Преображенский полк, а затем, на пятом году – в Измайловский, в девятнадцать лет князь был произведен в прапорщики. Он знатно повоевал: штурм Измаила, Георгиевский крест, подпоручик, поручик, капитан-поручик…
Про него писал генерал-аншеф Суворов в рапорте:
«…дал повеление лейб-гвардии Измайловского полка прапорщику князю Гагарину приставить лестницы, по которым быстро взошли на вал, опрокинули неприятеля и бастионом овладели. С первыми вскочил он на бастион, и когда вся колонна, прибыв туда, простирала поражения в левую сторону по валу – он рассеявшихся в первом стремлении егерей собрал, храбро атаковал с ними неприятельские толпы и, отразя оные, присоединился к колонне».
Не кланяясь пулям, кидаясь в рукопашную, стоя под ядрами турецких пушек, Гагарин не получил ни единой царапины. Однополчане говорили, что он заговоренный, и были ближе к истине, чем думали сами.
«Явиться без выкрутасов, как Посвященный к Посвященному? – в который раз думал Эминент. – Нет, нельзя. Интерес к внуку, даже незаконнорожденному, он может счесть оскорблением. Или просьбой о помощи – тогда я буду ему должен. А так… Одна дама пригласила другую; мужчины пьют вино и судят о политике, а позже, оставшись наедине, – о ножках балерин. Он спросит, зачем я приехал в Петербург. А ведь он обязательно спросит…»
– Соловей мой, соловей,
Голосистый соловей!
Ты куда, куда летишь,
Где всю ночку пропоешь?
Навстречу, приплясывая, шел сильно выпивший купчик. Рыдая от удовольствия, он басом выводил: «Cау-лау-вей мой… ы-ы… т-ты куда?!» – и хватал прохожих за плечи, желая облобызать. Вокруг купчика вился некий хват в засаленном картузе: подпевая козлетоном, он все норовил запустить тощую лапку в карман чужой сибирки.
Прохожие купчиком брезговали, вора же подбадривали возгласами.
– Побывай во всех странах,
В деревнях и в городах:
Не найти тебе нигде
Горемышнее меня,
Ой, горемы-ы… ы-ы!.. м-иня-а…
Опровергая идею своей абсолютной «горемышности», купчик разразился хохотом, врезал хвату в ухо тугим кулачищем и, не оборачиваясь, заплясал дальше по проспекту. Барон фон Книгге аккуратно разминулся с ним, переступил через бесчувственного воришку и продолжил путь.
«Нет, я не стану скрывать причину своего визита в Россию. Бесполезно. Венерабль ложи Орла сразу почует ложь или нежелание быть откровенным. Если сквозь броню наружу донесется хотя бы отголосок интереса к семье Гагариных… Скрытность такого рода – худший вид вражды. Масонский Петербург – неуютное место, когда ты не по нраву мастерам лож. Да, император Александр запретил масонство, император Николай подтвердил запрет, и верноподданные «вольные каменщики» склонились пред царской волей. Это – для простаков, но не для меня. Я-то знаю, что тайная жизнь Северной Пальмиры кипит пуще прежнего…»
– У меня ли у младой,
В сердце миленький дружок…
Бас скрылся за поворотом.
В доме Энгельгардтов горели окна. В зале на втором этаже звучала скрипка в сопровождении рояля. Там давали концерт. Окна светились и в левом крыле, в «Храме очарования» иллюзиониста Гамулецкого – несмотря на позднее время, публика желала чудес.
«Каждому – свое, – краешком губ улыбнулся Эминент. – Одним – «Sonata in B minor», другим – механический арап. Калиостро был бы рад, обнаружив, в какое ничтожество превратился его иуда-ученик. Шестеренки, рычаги… Знают ли петербургские масоны о моем участии в развале ордена иллюминатов? Знает ли об этом князь Гагарин? Если да, у него есть причины видеть во мне врага. Хотя вряд ли – я не оставлял следов. Даже молния, убившая курьера, не несла печати Рыцаря Лебедя…»
От Невы тянуло сыростью.
«Я расскажу ему про генерала Чжоу. Он поймет…»
Сцена шестая
И наш дружок-француз в осьмнадцатом ряду…
1
– Извольте пройти на место!
– Что?
– Сударь! Займите ваше место!
– Да-да…
– Мсье! Вы мешаете!
– Конечно…
– Вы и французского не знаете?!
– Отчего же… я француз…
– Сядьте наконец, господин француз! Или я позову капельдинера!
– О да, я уже…
Не отрывая взгляда от ложи с Бригидой, толкая зрителей, шипящих от негодования, наступая им на ноги и забывая извиниться, Огюст Шевалье пробрался в середину ряда. Цель его поисков – предмет страсти, как говорилось в пошлых романчиках, – явившись на манер deus ex machina , словно издеваясь над всеми усилиями молодого человека, просто уничтожила Огюста.
Казалось бы, он должен был сойти с ума от радости. Нет, он сходил с ума от страшной мысли: «Что, если это намек? Подсказка судьбы? Ты ищешь ее, глупец, сгораешь от волнения… А она преспокойно ждет начала забавной комедии. Что, если письмо – ложь, фальшь? Подачка, брошенная нищему?! Я должен увидеться с ней. Иначе…»
Что – иначе, он не знал.
Из ямы вступил оркестр. Под флейты и скрипки – липкие, тягучие, как разомлевшая на жаре халва, – открылся занавес. Декорации изображали дворец Гаруна аль-Рашида. Сам калиф, прославленный хождениями в народ инкогнито, в глубине сцены пел дуэт с наложницей Зобеидой.
Калиф хандрил. Даже не знающему русского языка сразу делалось ясно: хандра – страшная штука. Грядет очередная царская забава, и спасайся, кто может. Водевиль обещал быть веселым. Наложница подчеркивала это скромным – в пределах, разрешенных цензурой, – танцем живота.
Сопрано Зобеиды срывало аплодисменты партера.
Танец – стоны райка.
Во всем зале лишь Огюст Шевалье пренебрегал спектаклем. Для него сценой была ложа с баронессой. Впервые он понял, что значит выражение «пожирать глазами». Следствие проклятого дара Бригиды? Шевалье не желал выяснять: так оно или нет? Музыка длилась, заворачивая его в нервно дрожащий кокон. Он не знал, что композитор писал этот комический водевиль, находясь в заключении и ожидая ссылки. Просто скрипки подсказывали – много знания, много печали, смейтесь, пока в силах…
Упала первая снежинка. Вторая. Бархат и золочение вокруг Бригиды. Сотая снежинка. Голубая обивка кресла. Тысяча снежинок. Две тысячи. Сырость щербатых камней. Вьюга. Молчание склепа. Мириад снежинок.
Кладбище.
Он уже видел это кладбище – в зеркале, ища способ покинуть Ниццу. Огюст замотал головой, замычал, разучившись говорить. Его ткнули локтем в бок. Сквозь кокон он едва почувствовал толчок, но склеп исчез. Вернулась ложа, Бригида, красивая пожилая дама рядом с ней…
Дама следила за представлением, нервничая.
Огюсту даже показалось, что при первой возможности дама ринулась бы на сцену, в тычки погнала дуру Зобеиду и с радостью заняла бы место наложницы.
Снежинки заплясали вокруг женщины. Бриллианты на ней вспыхнули ледяным огнем. Лед плавился, чернел, превращаясь в траурное покрывало вдовы. «Разорена, – шепнули издалека, злорадствуя. – А не гордись, не строй царицу…» Кресло сгинуло, вдова стояла на коленях, протягивая кому-то прошение. «За дочь… – бормотала она. – За Наденьку молю… нижайше…»