Скопище каменных коробок, рассеченное каньонами улиц, простиралось на многие лье. Рукотворный струп на теле природы? Огюсту сделалось стыдно за такое сравнение. Величайший город Европы, плод усилий гениальных архитекторов, столица его родины – «струп»?!
Стыдитесь, гражданин Шевалье!
Большая часть города выглядела незнакомой. Вглядевшись, он узнал Нотр-Дам, здание Сорбонны, улочки Латинского квартала… На Марсовом поле, ближе к Сене, возвышалась решетчатая конструкция. Она отдаленно смахивала на одну из пирамидок, окружавших Лабиринт, только увеличенную во сто крат.
– Эйфелева башня, – лаборант проследил за его взглядом. – Визитная карточка Парижа! Построена в XIX веке. Когда точно, не помню.
– В мое время ее еще нет. И не скажу, чтобы я был этим сильно огорчен. Она портит вид. А это что за черный брусок?
– Небоскреб Монпарнас. XX век.
– Небоскреб?
– Ну… высотное здание. Забыл, сколько в нем этажей. Около шестидесяти, кажется.
– Ого!
Блестящая поверхность небоскреба выглядела зловеще. Да и весь город казался чужим, неприветливым. Что-то еще, кроме извращенной архитектуры, вызывало у Огюста безотчетное чувство тревоги. Через пару минут он сообразил – люди! На улицах их не было.
Париж опустел, как и Земля.
– Разумеется! – лаборант был искренне удивлен. – Париж уже давно – город-музей. Исторический памятник. Как и Лондон, Токио, Нью-Йорк, Санкт-Петербург… Здесь никто не живет.
Музей. Памятник. Город-мертвец, лишенный жизни. Мог ли Огюст вообразить, что подобная участь постигнет кипящий, великолепный Париж? Тоска взяла за горло, сжала ледяные пальцы. То, что Шевалье – фантом, не имело для тоски никакого значения.
– Чувствую, вы загрустили. Слетаем на орбиту? Посмотрите наши станции, ретрансляторы…
– На орбиту? В космос?!
От одной мысли о предстоящем «вознесении» захватило дух. Мигом позже земля провалилась вниз, и они начали быстро набирать высоту.
– Вы говорили, что люди больше не привязаны к плоти? Как мы сейчас?
Небесная синь темнела, наливалась густыми фиолетовыми тонами. Над головами зажглись первые звезды. Взвыл и остался позади Великий ветер, Отец всех ветров, не поспевая за фантомами.
– Есть много вариантов свободы, – непонятно ответил лаборант. – Главное – исходная волновая матрица. Память, структура личности – все в комплексе. Душа, если вам так проще. А тело можно вырастить любое… Была бы подходящая биомасса! Ну вот мы и в космосе.
Черная пустота Вселенной потрясала. Колючие глаза звезд изучали пылинку, осмелившуюся взлететь. Во тьме полыхал косматый шар Солнца. Неожиданно лучи его высветили огромную плоскость, проплывающую рядом. Взгляд с трудом охватывал гигантскую конструкцию, и Шевалье не сразу сообразил, что перед ним.
– Орбитальный накопитель, – буднично сообщил «ангел».
Этот черный ромб Огюст уже видел с земли. Накопитель душ! Размеры «ромба» потрясали. Что ты говорил, ангелок? «Тело можно вырастить любое…»? Что же тогда для вас – проблема? Вы устремились в космос, к другим звездам и планетам; Земля опустела…
Вам не хватает душ? Для освоения новых миров?!
Как же ты сразу не догадался, Шевалье-от-самой-реки! Что делают в твое время, когда не достает добровольцев для освоения новых территорий? Правильно, молодой человек: государство отправляет туда заключенных. Каторжников-переселенцев. Их руками Англия сейчас осваивает дикую, смертельно опасную Австралию. Чем потомки лучше английских лордов? Им нужна рабочая сила…
Только не тела – души!
Вот для чего их лазутчики проникли в прошлое. Вот для чего им нужен ты, Огюст Шевалье! Какая роль уготована тебе жижей в Лабиринте? Вербовщика? Надзирателя? Конвоира? И потянутся караваны плененных душ по звездным путям, обретая в других мирах новые тела – чтобы под надзором стражи работать на благо потомков.
«В поте лица твоего будешь есть хлеб, – вспомнил он, – доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят…»
– …а вот орбитальная исследовательская станция. Мы начинаем сокращать их число. Во многих отпала надобность, а околоземное пространство они захламили изрядно. Вон проходит метеоспутник. С помощью таких мы регулируем климат… Извините, нам пора. Фантомное тело имеет свои недостатки. Космические излучения вызывают эффект эйфории – опьянение эфиром…
* * *
Угольно-черный ромб плыл над Землей.
Сгусток тьмы, он тенью скользил по орбите. Яростные лучи Солнца ненадолго делали его видимым, проявляя, словно монохромный снимок. Ромб исправно поглощал ураган волн, бушующий в эфире, но, в отличие от турмалина Гамулецкого, не мог поглотить его полностью.
Ромб не был одинок. Вслед за ним по орбите, караваном в пустыне, тянулась вереница ромбов-близнецов, образуя вокруг планеты рукотворное кольцо. А внизу, как ни в чем не бывало, вращался зелено-голубой шар, кокетливо кутаясь в дымчатую кисею облаков. Казалось, ни Земле, ни ее обитателям нет дела до траурного пунктира, опоясавшего мир.
Лишь единственный смельчак заинтересовался диковинным ожерельем.
Великий ветер, Отец всех ветров, собравшись с силами, вознесся на немыслимую высоту – туда, где разреженный воздух подобен иглам мороза, просеянным сквозь сито. Здесь, на границе своих владений, он встретился с космическим братом – Солнечным ветром. В последнее время они виделись редко. Впрочем, что значит время для двух странников?
Миг? Вечность?
Нет разницы.
Никто не знает, о чем говорили эти двое на языке дуновений и частиц. Вскоре один умчался прочь, к далеким созвездиям, а второй продолжил путь в заоблачных высотах, на границе запретной для него ледяной пустоты. Даже Великим положен предел. Но не это тревожило Отца всех ветров Земли. Глупо сетовать на извечный порядок. Наслаждайся доступным – избежишь разочарований.
Эфемерным жителям Земли было неведомо это мудрое правило. Их жадность не знала границ. Недра гор и пучины морей, царство Великого ветра и держава его солнечного брата – дальше, глубже… Компания черных ромбов, опоясавшая Землю, – свидетельство их упрямства. Великому ветру не нравились эти правильные до тошноты геометрические фигуры, несущиеся в первозданной пустоте.
И не потому, что он не мог до них добраться.
В ромбах, зиявших в небе, словно дыры в Бездну, крылась угроза. Вызов основам миропорядка. Круговорот причин и следствий грозил дать сбой. Что случится, если ромбы застрянут осколками антрацита в жерновах бытия, в шестеренках Механизмов Времени и Пространства? Механизма Жизни, наконец!
Ну что этим людям неймется, в самом деле?!
Вздохнув, Отец ветров оторвал взгляд от смутных высей. Внизу, сквозь дыру в ватном одеяле облаков, был виден город: некогда – обиталище двуногих эфемеров, теперь – музей под открытым небом. Блестели на солнце купола церквей. Шло рябью море крыш – рыжих, серых, черных. Чужеродно смотрелись редкие вкрапления зелени. Еще более чужеродными выглядели небоскребы – башни, сверкающие металлом и стеклом.
За ними глаз не сразу замечал одинокий шпиль Адмиралтейства.
Город рассекали пустынные реки улиц и проспектов, деля его, словно огромный пирог. Где их былое многолюдье? Праздные толпы гуляк, потоки угрюмых работников; стайки любопытных туристов? Город застыл, замер. Сон? Каталепсия?
Смерть?
Лишь вода в гранитных венах каналов текла по-прежнему. Нева поддерживала видимость жизни в угасающем теле. Великий ветер помнил город другим. Ему захотелось повернуть время вспять – услышать шум голосов, посмеяться над суетой…
Почему бы и нет?
Но прежде, чем Земля послушно крутнулась в обратную сторону, набирая разгон, Великому ветру привиделось странное. Лабиринт улиц заполнила бурлящая жижа. Она пенилась, вздымалась, проникала в окна домов, стремясь утопить город в себе. Земля завертелась волчком, дымясь от спешки, лучи Солнца упали с горних высот, и там, где они касались жижи, она вскипала, испаряясь. Струи пара устремлялись ввысь – дальше, дальше, прочь от тверди…
Поток бесплотных душ возносился к небесам. Увы, пророчества лгали – там их ждал отнюдь не обещанный рай.
Там их ждал – ромб.
Так как обычно принято утверждать, что знание о будущих событиях точным знанием являться не может, то дело обстоит таким образом, что я поначалу не верил в свою возможность предсказывать посредством моих природных данных, унаследованных от предков. Я все время недооценивал свои способности, данные мне природой…
Итак, и стыд рождения, и страх смерти сливаются в одно чувство преступности, откуда и возникает долг воскрешения, который прежде всего требует прогресса в целомудрии. В нынешнем же обществе, следующем природе, то есть избравшем себе за образец животное, все направлено к развитию половых инстинктов.
Литургия верных и есть превращение процесса питания и рождения в воссоздание, или Всеобщее Воскрешение. Николай Федоров
Сцена первая
Все пути ведут в петербург
(Продолжение)
1
– Придушу! – выдохнул Торбен Йене Торвен.
Затем трезво взвесил свои возможности и уточнил:
– Перестреляю!
Пин-эр взглянула с пониманием: мужчина гневается. Она могла бы посоветовать глубокоуважаемому дедушке с десяток менее шумных, зато куда более мучительных способов расправы с врагами, но девичья скромность велела молчать. И китаянка продолжила листать альбом модного художника Эжена Делакруа. Бесстыжего Эль А Хуа за его блудливые рисунки она бы, пожалуй, распилила бамбуковой пилой.
Чай давно простыл. Парижские отшельники слишком увлеклись: Пин-эр – альбомом, датчанин – письмом, пришедшим с последней почтой.
«…а посему, глубокоуважаемый гере Торвен, мой милый батюшка, я, почтительная Ваша дочь, спешу разоблачить сей Мерзкий Комплот и повергнуть их заговор к стопам Вашим. Смею добавить, что помянутая вдова Беринг летами стара, зраком страховидна, нравом же, как вещает всеобщий глас, подобна зверю-крокодилу. Однако же Злокозненные Родичи твердо порешили отдать Вас на растерзания ея ненасытности, поелику от покойного мужа, тайного советника Беринга, оная вдова унаследовала истинный Клад Маммоны…»
«Милый батюшка» с трудом удержался от комментариев. Близких родственников у него не осталось. Прошлой зимой скончалась тетушка, когда-то ставившая на ноги маленького сироту. Зато имелся целый легион дальних родичей – наглых и жадных. Теперь этот «комплот» определенно спелся.
Еще бы! «Клад Маммоны»!
«…Увы, милый батюшка, замысел их более зловещ, нежели кажется поначалу. Ибо заговорщиков поддерживает дланью своей мощной Его Величество, желающий пристроить помянутую вдову Беринг, дабы убрать зверя-крокодила подалее от Королевского Двора в Амалиенборге…»
Одно успокаивало – с такой дочерью все беды можно делить пополам. Маргарет Торвен, несмотря на нежный возраст, гранитной скалой стояла за отца. Нежный возраст? Зануда скривился, как от зубной боли. Да она уже Жорж Санд читает! А король-то, король!
Ну, Фредерик, ну, Брут…
Под аккуратной подписью дочери имелась приписка.
«Папка! Она правду пишет, ей-богу! – вопили буковки, выплясывая джигу. – Эта Беринг меня погладить хотела, но я не дался. Щенок я ей, что ли? И конфету не взял! Твой Бьярне Торбен Торвен».
Пора возвращаться домой, понял Торвен. Гордец Карно упокоился под густым слоем негашеной извести; друзья, как писал из Ниццы полковник Эрстед, уехали в далекий Петербург, а жизнь требует своего. Тридцать восемь лет, впереди ничего, кроме старости и вдовы Беринг.