За окном поет пурга о тебе,
за окном лежат снега.
Пустота, потолок и три стены.
Мир опять в ожидании весны…
Плеер был запрограммирован на повтор. Я не слышала ничего, а сейчас включилась опять. Веня сонно потянулся ко мне и, зарывшись в подушку, затих.
— Ты спишь?
Он не ответил.
Спать не хотелось. В груди жгло и ворочалось, словно устраивалось поудобнее и никак не могло устроиться.
Он уйдет!
Я привернула громкость. На стеллажах выстроились картонные фотоальбомы. Я потянула один.
* * *
Мосты, каналы, аккуратные домики. Яркие краски цветочных рынков. Конопля в кадках. Обкуренный Северов с потусторонним взглядом. Он же, с гитарой, играет в дуэте с белокурым и тощим хиппи с губной гармошкой — оба изогнулись как луки, не замечая стоящих вокруг туристов…
* * *
Париж. Триумфальная арка. Художники с мольбертами. Большая белая церковь. Дядьки, продающие книжки на набережной. Парк. Северов и льноволосая девчонка: положив головы на плечи друг другу, спят в спальниках на газоне…
Хиппи дует в гармонику, Веня слушает. Оба сидят на каком-то мосту, поодаль валяются рюкзаки, а позади них Нотр-Дам… Все трое под вывеской STALINGRAD…
Я обернулась. Он обвился вокруг подушки. Смуглый, прокаленный солнцем. Меня опять захлестнуло. Я хотела быть с ним. Всегда и везде…
* * *
Море. Лазурное, настоящее море. Причудливо изрезанные камни, палатка, загорелые голые тела. Летящие по ветру выгоревшие волосы. Котелок на огне. Увешанная фенечками, синеглазая русалка с индейской флейтой, Веня и его патлатый приятель, греющий на зажигалке какой-то камешек…
Растущие из каналов дома, моторные лодки у подъездов, сохнущее над водою белье. Черные, лакированные гондолы. Венеция. Все та же компания плюс скуластая, голенастая, наголо бритая негритянка. Сидят вчетвером, на краю канала, обложенные едой и бутылками…
И в Венеции он отметился. Я посмотрела на корешки: Швейцария, Югославия, Греция; Норвегия, Мальта, Сардиния; Хибины, Тянь-Шань, Монголия…
Когда ж ты успел, Веня, тебе ж тридцатника даже нет?!
Мы лежали в обнимку, на коже еще блестел пот. — Когда ж ты все успеваешь, Вень? — В смысле?
— Да, я альбомы твои посмотрела. Ничего?
— А-а. Не знаю, успеваю как-то. То больняк возьму, то график раздвину. На лето вообще увольняюсь.
— А деньги? Это ж надо что-то есть, где-то спать, как-то перемещаться.
Он ухмыльнулся.
— Чего ты?
— Одни и те же вопросы: что вы ели, где вы спали и сколько стоит?
— Так интересно же. Из всех моих знакомых ты один, кто путешествует. Остальные если и едут, то в Турцию и Египет по путевке. Ты в Египте был?
— Был.
— А в Европу сколько раз ездил?
— Много.
— Здорово. А с кем?
— Когда как. Последний раз, в Амстердаме, с чехом одним стусовался. Потом полячку в Париже встретили, втроем покатили.
— А негритянку? В Венеции?
— В Вероне. Лали, с Мартиники.
— Это где?
— Вест-Индия, Карибское море.
— Блин, офигеть! А у нас все по дачам или бухают весь отпуск. И всех разговоров — бабло да работа. Ты весной тоже уволишься?
— Иншалла.
— Это что значит?
— Восточная мудрость. Если будет на то воля Аллаха…
* * *
Мы провели вместе сутки. Под Марли, Джонни Митчелл и какого-то греческого электронщика. Прежняя тоска улеглась, отступила, и остались только нежность и простота. И ощущение безопасности, сознание того, что я дома…
— Двадцать седьмая, поехали. Алехина, Черемушкин…
9.02 — и все, до единого, с вызовами.
— Арбайтен, швайне!
Че сегодня как та рыжая из-под лестницы — так и вьется вокруг, так и вьется. Не можется ему, распирает от любопытства.
— Ну, что там, Лар?
— Там — где?
Наткнулся, понял, ушел на крыло:
— В смысле — на что едем?
— Абсцесс повезем, ягодичный. Из Мечникова на Перовскую.
Дорогой трепались.
— Я чего-то не догоняю: в Мечке гнойных хирургов не стало?
— Они, по-моему, вообще в упадке. Джексон там в терапии лежал, приходит, рассказывает, вечером на укол, а ему: подождите, вас вызовут. Час не зовут, второй… Лег спать. Среди ночи чует: откидывают одеяло, стаскивают штаны и иглой в задницу раз! И не протыкают. Еще раз — хоп! И та же фигня. Изо всей дуры-силы: н-н-на!!! Чуть к матрасу не пригвоздили. Ампициллин болюсом — бли-и-и-н! баян в миску — дзынь! Джексону строго: спите! и лошадью по коридору: цок-цок-цок. Акустика — как под аркой Главного штаба. Половина второго, сна ни в одном глазу, нога отнялась — все путем, лечимся дальше!
Рассмеялись. Феликс набрал воздуха.
— Как новый доктор, Ларис? Говорят, вы ближе сошлись.
Ах ты ж любознательный наш!
— Кто говорит?
— Ремнев говорит. Видел, как вы под руку шли. Сам не свой приехал, подробно описывал.
Ремнев. Тонконогий, пузатый жмот с глазами навыкате. Все-то он видит, все знает. Молодой парень, а хуже бабы. Ладонь мягкая, влажная, сам рыхлый, бледный, с животом как у Карлсона. Любитель порнухи и жуткий завистник: подфартит кому — места себе не находит. Листки выдают расчетные — все переворошит, все пересмотрит, даже во врачебные нос сунет и ходит, переживает.
— …вас уже, считай, рисом обсыпали.
Жаль, только сейчас узнала — всю кровь бы ему, гаду, сменила.
— Слышь, Че, а тебе-то какое дело?
И он — совершенно серьезно — ответил:
— Северов для меня — инопланетянин. И-Ти. Ты с ним вошла в контакт, а я нет, вот и интересуюсь.
Странный он все-таки — Феликс. За тридцатник, а все еще как подросток. Зажатый, закомплексованный, пургу несет вечно. Женщины у него нет, раз от разу перебивается. Ко всем на станции подкатился — девчонки хихикают: спермотоксикоз у Черемушкина! — а сам до конца дело редко доводит, духу не хватает, подталкивать надо. Книжный мальчик, короче. Вечно читает, а в жизни лопух лопухом. Сколько раз мы с ним мимо денег пролетали… ну, не сечет момент совершенно. А заработаем — тут же книжек накупит, ни рубля не оставит, вечно потом полтинники занимает.
Ч-черт, все настроение испоганили! А такое хорошее утро было…
* * *
Он разбудил меня, когда завтрак уже стоял на столе. Сидел напротив: свежий, подтянутый, в футболке и шортах.
— Тебе халат нужен. Хочешь, подарю?
— Не, — он подлил мне молока в кофе, — не люблю халаты, не мужская одежда.
— Удобно же.
— Кому как. Некоторые их даже поверх костюма носят, как Филипп Филиппыч, а по мне, так уж лучше в шортах.
— А-а, знаю, о ком ты. Мы как-то на вызов к тако-оому чумоходу приехали… Немытый, нечесаный, волосы сальные. Кругом грязища, подошвы чавкают, шмон стоит как в ханыжнике. Но в халате и с галстуком, интеллигент типа. «Русский стиль» курит, а бычки в карман складывает. Извините, говорит, не убрано — женщины в доме нет.
— Бывает. Еще хлеба поджарить?
Вообще я с утра не ем, но тут умяла все за милую душу. За окном капало, деревья шатало, а здесь, за шторами, горел свет, было тепло, и плеер за спиной тихонько шумел прибоем, бумкая в какие-то ворчащие барабанчики.
— Это кто?
— «Джене». Нью-эйдж называется — как раз для такой погоды. Сейчас тебя провожу, вернусь и залягу с книжками. Самое то: утро, сумрак и дождь за окном.
— Блин, завидую я тебе!
— Я сам себе завидую. Ну что, пора?
В коридоре задержались. Когда я пришла в себя, мы стояли на коленях, упершись лбами, как две коровки. Я обхватила его руками.
— Ладно, прилипала, на службу опаздываешь…
— Успею. Поцелуй меня.
Ну до чего ж здорово!
— Еще!
— Инфляция наступит. Девальвация.
— Не наступит. Давай еще.
Он поднялся, увлекая меня за собой.
— Выходя из-за стола, надо ощущать недоеденность — так Павлов учил. Великий физиолог, между прочим.
— Да ну его! Давай еще. Ну, пожалуйста…
— Ох, ни хрена себе! — Падла скрюченная!
Гасконец врезал по тормозам. Кофейный мерс царственно плыл на красный. Кинуло на торпеду, рвануло гудками. Белизна манжет, ленивый фак из окна…
— Вот гондон! Ну, держись!
Генка, забив на вызов, повёл его как приклеенный. Издалека выцелил постового, цапанул микрофон:
— Так, командир, тормозни «мерина»! Да-да, этого.
Прохожие обернулись. Гаишник махнул, мерс приткнулся к обочине. Генка, куражась, впритирку прошел вдоль борта, заставив водителя спешно захлопнуть дверь.
В зеркало было видно, как бурно жестикулировал Осконцев, снисходительно, с оттеночком превосходства улыбался дорого одетый молодой человек и скептически хлопал об ладонь палкой гибэдэдэшник. Генка вдруг сплюнул, резче некуда повернулся и, прыгая через лужи, вернулся в кабину. Саданул дверью.
— Чего там, Геныч?
— Д-да депутатский помощник, сопля зеленая. Шнырь поганый! Сунул корку менту — тот и обделался сразу… хор-р-рек!
Оставшуюся дорогу Гасконец орал на проезжающий транспорт:
— Тебя где ездить учили, чучело? А ну, ушел вправо! — Навстречу, по путям, шел еще один. Уперся и встал: ждет. — Токоприемники отрасти — и совсем трамвай будешь! Че уставился, дерево, не видишь — «скорая» под мигалкой? — И врубил сирену. Встречный, артикулируя матом, рывками всасывался в поток. — Развелось мурамоев, мля, шагу нельзя ступить!
Крича сиреной, мы тащились по загруженному проспекту.
— Хватит, Ген, не дави на мозг, выключи.
Приползли, сдали. Феликс пошел отзваниваться. Вернулся злой и расстроенный.
— Еще транспорт. Необследованную, с угрозой на Балканскую.
— Откуда берем?
— С Пестеля. Поехали, Ген.
Везет как утопленникам: из центра, через пробки, на самую на окраину.
— Я посплю, ладно?
— Валяй. — Осконцев понимающе подмигнул.
— Дай подушку.
Генка вытащил мягкий квадрат, я устроилась у него на плече.
— Не мешаю?
— Нормально.
— Приглуши радио, Че.
— Сейчас.
— Ну, приглуши, пожалуйста.
— Дай дослушать, а? Это же Харрисон. Стш май гито джентли уипс…
— Блин, Феликс!
— Ай до но уа-а-ай, ноубоди толд ю…
Генка вывернул до нуля громкость.
— Вы слушали песню в исполнении Харрисона.
— Падлы!
— Отдыхай, Феликс.
— Спасибо, Ген.
— Не во что, Лар. Спи.
Черемушкин
Разбудить ее все же пришлось — на углу Московского с Ленинским сбило велосипедиста. Хорошо сшибло, в мясо. Молодой парень лет восемнадцати.
— Доставай, Че.
Я полез в карман за наркотиками.
— Шинировать здесь будем?
— Ага. С Седьмой все равно скоро будут. — Алехина стянула с парнишки рукав и вставила в уши дужки фонендоскопа.
— Ну как?
— Низковато. Сто на шестьдесят. Ставь систему.
Воткнули капельницу, ввели промедол. Генка принес шины.
— Звони, Ген, на Центр — штурмы нужны. И носилки давай. И тетку в кабину пересади. Держи ногу, Феликс.
Я держал, она обматывала бинтами.
— Перекруты делай.
— Не учите дедушку кашлять.
Над нами затоптался гибэдэдэшник.
— Ну чё? Серьезно?