Там за несколькими столами шла игра. Играл в ералаш председательказенной палаты с губернским прокурором против советника казенной палаты ибатальонного командира. Председатель казенной палаты был не в духе; к немупришло двенадцать пик без туза и двойка червей; он сходил с двойки пик – туз оказался у партнера, который, однако, отвечать не мог.
– Сижу на капиталах! – жаловался председатель, – ведь это все франки!все франки!
Прокурор был смущен; он понял игру и старался только угадать, какая жеу председателя тринадцатая карта. Председатель, как бы провидя его думу, поспешил рассеять все сомненья и откровенно показал свою двойку червей, убеждая только, чтоб прокурор играл скорее.
Напротив того, к советнику валило: во всем у него была и игра, иподдержка, но самое счастие не радовало его, ибо он чувствовал, что оноогорчает его начальника. Поэтому он всячески старался оправдаться: разбираякарты, пожимал плечами, как бы говоря: "ведь лезет же такое дурацкоесчастье!"; делая ход, не клал карту на стол, а как-то презрительно швырялее, как бы говоря: "вот и еще сукин сын туз!" Но председатель не принималничего в уважение, а, напротив того, взъелся на своего подчиненного.
– Вы зачем же игру-то свою раскрываете? – пристал он к нему.
Советник сделал ренонс.
– У вас треф нет? – строго спросил батальонный командир.
– Нет-с… есть-с, – заикался советник.
"И солгать-то не умеет!" – подумал председатель.
А Кобыльников смотрел на играющих и все думал, как бы чем-нибудь такимувенчать этот вечер, чтоб за один раз искупить все три глупости. Ему вдругсделалось хорошо и весело; ему представилась большая освещенная комната; посреди комнаты стоит Наденька в белом тарлатановом платьице, а подлеНаденьки стоит он; у них в руках бокалы с шампанским; к ним подходят гости, тоже с бокалами в руках, и поздравляют.
– Иван Дементьич! – сказал он дрожащим голосом, подходя, под влияниемэтих радужных мечтаний, к хозяину дома, – позвольте мне несколько слов вамнаедине сказать-с…
Иван Дементьич посмотрел на него с неудовольствием, потому что этонеожиданное вмешательство отвлекало его от игры. Однако, видя, чтоКобыльников весь дрожал, он встревожился.
– Что такое еще? уж не затерял ли капустниковского дела? – спросил он.
– Мне-с… наедине! – повторил Кобыльников.
Иван Дементьич отошел с ним в сторону.
– Ну? – сказал он.
– Мне-с… я желаю… – заикался Кобыльников, к которому вдругвозвратилась вся его робость.
– Да говори же, любезный, не мни! – с досадой торопил Иван Дементьич.
– Я прошу руки Надежды Ивановны! – скороговоркой проговорилКобыльников.
Иван Дементьич повернул жениха к свету и на одно мгновение посмотрелна него с любопытством. Потом тотчас же пошел на старое место, предварительно отмахнувшись, как будто хотел согнать севшую на нос муху. Кобыльников остолбенел и расставил не только руки, но и ноги; в глазах унего позеленело, комната ходила кругом. Он понимал только одно: что этаглупость была четвертая и притом самая крупная. Вдруг он почувствовал, чтопромеж ног у него что-то копошится – то был Сеня Порубин.
– Ан, это четвертая! – дразнился скверный мальчишка, очевидно, схватывая на лету интимную мысль, терзавшую бедного Кобыльникова.
Кобыльников даже не слыхал; он был уничтожен и опозорен, хотя рараЛопатников, возвратясь на место, точно так же равнодушно объявил семь вчервях, как бы ничего и не случилось. А Порубин между тем все подплясываетда поддразнивает: "Ан, четвертая! ан, четвертая!" Кобыльников крадется постенке, чтоб как-нибудь незаметным образом улизнуть в переднюю. СеняПорубин замечает это и распускает слух, что у беглеца живот болит. Кобыльников слышит эту клевету и останавливается; он бодро стоит у стены ибравирует, но, несмотря на это, уничтожить действие клеветы уже невозможно. Между девицами ходит шепот: "Бедняжка!" Наденька краснеет и отворачивается; очевидно, ей стыдно и больно до слез.
"Собраз"! – подсказывает проклятая память, и Кобыльников, словноужаленный, бросается вон из комнаты, производя своим бегством игривоешушуканье между девицами.
И вот опять Кобыльников сидит в одинокой своей квартире, сидит игорько плачет! Перед ним лежит капустниковское дело, а слезы так и текут набумагу; перед ним: просит купец Капустников, а о чем, тому следуют пункты – а у него глаза заволокло туманом, у него сердце рвется, бедное, на части!
Сквозь эти слезы, сквозь эти рыдания сердца ему мелькает светлый образмилой девочки, ему чудится ее свежее дыхание, ему слышится биение еемаленького сердца…
– Митенька! – говорит она, вся застыдившись и склоняя на его плечосвою кудрявую головку.
– Mesdames! – шепчут кругом девицы, – mesdames! у Кобыльникова животболит!
Кобыльников вскакивает и начинает ходить по комнате, схватывая себя заголову и вообще делая все жесты, какие приличны человеку, пришедшему вотчаяние.
"Вобраз"! – кричит вдруг неотвязчивая память.
Кобыльников закусывает себе в кровь губу от злости; он опять садится кстолу и опять принимается за капустниковское дело, в надежде заглушить всебе воспоминания вечера.
А за перегородкой возятся хозяева-мещане. Они тоже, по всему видно, воротились из гостей и собираются спать. Слышны вздохи, слышно выниманиеящиков из комодов, слышен шелест какой-то, который всегда сопровождаетраздевание и укладывание. Наконец все стихло.
– Дура ты или нет? – допрашивает хозяин свою хозяйку, – дура ты илинет?
– Ты проспись, пьяница! ты опомнись, какой завтра праздник-то! – усовещивает хозяйка.
– Нет, ты мне скажи: дура ты или нет! – настаивает хозяин.
За перегородкой слышится потрясающее зеванье. Голова Кобыльниковамало-помалу склоняется и, наконец, совсем упадает на капустниковское дело. Ему снится елка, ему снится, что он стоит посреди освещенной залы и чторядом с ним, вместо Наденьки, стоит купец Капустников и просит, а о чем, тому следуют пункты…
НАШ ДРУЖЕСКИЙ ХЛАМ
Когда мы, губернские аристократы, собираемся друг у друга по вечерам, какого рода может быть у нас между собою беседа? Перемываем ли мы косточкисвоих ближних, беседуем ли о существе лежащих на нас обязанностей, сообщаемли друг другу о наших служебных и сердечных bonnes fortunes, о том, например, что сегодня утром был у нас подрядчик Скопищев, а завтра мы ждемзаводчика Белугина и проч. и проч.?
На все эти вопросы я с гордостью могу отвечать, что обыденная, будничная жизнь не составляет и не может составлять достойной канвы длянаших салонных разговоров. Утром, запершись в своих жилых комнатах, мыможем, a la rigue, переворачивать наше грязное белье, беседовать с нашимисекретарями и принимать различного рода антрепренеров, но с той минуты, какмы покидаем жилые комнаты и являемся в наши салоны, все эти неопрятностимгновенно исчезают, подобно тому как исчезают клопы и другие насекомые, гонимые светом дня. Как люди благовоспитанные, мы являемся в наши салоны неиначе, как во фраках, и очень хорошо понимаем, что, находясь в обществе, неимеем права тревожить чье-либо обоняние эманациями нашего заднего двора.
Да и какой интерес могло бы представлять для нас это переворачиваньедомашнего хлама, когда нам до такой степени известны и переизвестны всенаши маленькие делишки, наши карманные скорби и любостяжательные радости, что мы, как древние авгуры, взглянуть друг на друга без того не можем, чтобне расхохотаться?
Если я, например, встречаю на улице его превосходительство ИванаФомича и вижу, что в очах его плавает маслянистая влага, а сам он привстрече со мной покрывается пурпуром стыдливости и смотрит на меня скаким-то детским простодушием, как будто хочет сказать: "Посмотри, как яневинен! и посмотри, как хороша природа и как легка жизнь для чистыхсердцем!" – то я положительно знаю, что и этот пурпур, и эта влагаблаженства, и эта ясность души происходят совсем не оттого, что егопревосходительство был на секретном любовном свидании, а оттого, что в томзаведении, в котором он состоит аристократом, происходили сего числа торги. И по степени влажности глаз, и по большей или меньшей невинности ихвыражения я безошибочно заключаю о степени успешности торгов… К чему, скажите на милость, были бы тут вопросы, вроде: "Как поживаете, каковоприжимаете?" К чему тут ласки, коварства и уверения, если я определительновижу, что сей человек счастлив, что душа его полна музыки и что весь онпогружен в какие-то сладкие, неземные созерцания? И действительно, встречинаши происходят в молчании; он посмотрит на меня ласково и признательно, явзгляну на него симпатически; он скажет: "Гм!", и я скажу: "Гм!"… и мырасходимся каждый по своему делу.
Или, например, когда я вижу другого аристократа, генерала Голубчикова, пробирающегося часов в шесть пополудни бочком по темному переулку и робкопри этом озирающегося, то положительно могу сказать, что генералпробирается не к кому другому, а именно к привилегированной бабке ШарлоттеИвановне. Хотя же его превосходительство, заметив меня, и начинаетпомахивать тросточкой, делая вид, что он гуляет, но я отнюдь не отважусьпредложить ему пройтись вместе со мною, потому что твердо знаю, что такогорода предложение вконец уязвит его пылающее сердце. Руководясь этою мыслью, я прикасаюсь слегка к полям моей шляпы и говорю: "Гм!" Генерал, который вдругое время тоже ответил бы мне a la militaire, в настоящем случае считаетнеизлишним снять с головы своей шляпу совершенно (не погуби! дескать), итоже говорит: "Гм!"… и мы расходимся. А между тем дорогой воображение ужерисует передо мной образы. С одной стороны я вижу маленького генералика, совершенно пропадающего в объятиях дебелой привилегированной бабки, а сдругой стороны, величественную и не менее дебелую генеральшу, спокойнопредающуюся дома послеобеденному сну и вовсе не подозревающую, что еекрошечный Юпитерик нашел в захолустье какую-то вольного поведения Ио ивоспитывает ее в явный ущерб своей Юноне.
И еще, например, если я вижу в восемь часов утра известного подрядчикаСкопищева, стучащегося в двери дома, занимаемого капитаном Малаховичем, тоотнюдь не думаю, чтоб Скопищев очутился здесь ни свет ни заря затем только, чтоб узнать о здоровье супруги и детей пана Малаховича, но с полноюдостоверностью заключаю, что ранний визит этот имеет тесную связь спостройкой земляной дамбы в городе ***. При этом в уме моем естественновозникает вопрос: "Если от пятнадцати тысяч отделить двадцать процентов, токакая составится из этого сумма?" И в это самое время, поравнявшись скапитанскою квартирой, я усматриваю в одном из окон толстенькую фигуру, кчему-то канальски прислушивающуюся. Заметив меня, капитан несколькокраснеет (вероятно, оттого, что я видел его в утреннем неглиже), произносит: "Гм!" – и поспешно удаляется от окна.
– То-то "гм!", – произношу и я в свою очередь и продолжаю идти своеюдорогой.
Скажите на милость, к чему же было бы нам беседовать о том, дляуразумения чего достаточно одного движения губ, одной мимолетной искры вглазах, одного помавания головы?
И действительно, канвою для наших разговоров служат предметы, несравненно более возвышенные. Надо вам сказать, благосклонный читатель, что хотя мы и называемся "губернскими аристократами", но, к великомуприскорбию, аристократичность наша довольно сомнительная. Мы, чтоназывается, аристократы с подлинцою. Отечеством большей части из насслужили четвертые этажи тех поражающих опрятностью казенных зданий, которыево множестве украшают Петербург и в которых благополучно процветают всехвозможных видов и цветов экзекуторы и экспедиторы. Там мы увидели свет, тамвозросли и воспитывались, и если сам Петербург способен производить толькочиновников и болотные испарения, то можно себе вообразить, на производствокакого рода изделий способны упомянутые выше четвертые этажи? Идействительно, мы вполне прошли всю суровую школу безгласности исмиренномудрия; мы были по очереди и секретарями и приказчиками у имеющихвласть людей, и поставщиками духов, собачек и румян у их жен, и забавою уих гостей. Мы безмерно радовались и безобразию наших носов, игеморроидальному цвету наших лиц, потому что все это составляло предметзабавы и увеселения для наших благодетелей и вместе с тем заключало в себеисточник нашего будущего благополучия – нашу фортуну и нашу карьеру!!Наконец, после долгих лет терпения и томных искательств, мы получилидипломы на звание губернских аристократов с правом володеть сколько душеугодно. Поначалу свежий воздух провинции сшиб было нас с ног, однако, свыкшись с малолетства со всякого рода огнепостоянностями, мы устояли издесь, и мало того, что устояли, но даже озаботились устроить вокруг себяту самую атмосферу, которая всечасно напоминает нашим носам передние нашихблагодетелей. Очевидно, что при таком направлении умов все наши симпатии, все вздохи и порывания должны стремиться к нему, к этому милому Петербургу, где проведена была наша золотушная молодость и где у каждого из нас имеетсяпо крайней мере до двадцати пяти штук приятельски знакомых начальниковотделения.