Он вернулся в кабинет. Тощий, рыжеволосый, в прыщах, на вид не больше тридцати. Я весил двести двадцать пять фунтов (сплошные мускулы), рост – шесть футов три дюйма. Последние три года я неизменно побеждал на неофициальных чемпионатах по пауэрлифтингу, которые проводятся у нас в отделении в рамках ежегодной проверки физической формы состава. При желании я мог бы переломить его пополам. Что, собственно, и напомнило мне, почему он меня допрашивает.
– Мистер О'Киф, – сказал следователь, – давайте еще раз обсудим случившееся.
– Я хочу увидеть свою жену.
– В данный момент это невозможно.
– Но вы хотя бы можете сказать, как она?
На последнем слове голос у меня дрогнул, и этого хватило, чтобы следователь смягчился.
– Она в полном порядке. Сейчас с ней ведут беседу.
– Я хочу позвонить.
– Ну, вы же не арестованы.
– Ага, верно! – рассмеялся я.
Он указал на телефон на своем столе.
– Выход в город через девятку, – сказал он и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди, давая понять, что на конфиденциальность разговора рассчитывать не приходится.
– Вы знаете номер больницы, где лежит моя дочь?
– Вы не можете ей позвонить.
– Почему? Я же не арестован, – повторил я его слова.
– Уже поздно. Родители, которые заботятся о своих детях, не станут будить их среди ночи. С другой стороны, вы, Шон, о своих детях заботиться не привыкли, ведь так?
– Родители, которые заботятся о своих детях, не бросят их одних в больнице, когда им страшно и больно, – парировал я.
– Давайте закончим все наши дела – и вы, возможно, еще успеете поговорить с ней до отбоя.
– Я не скажу ни единого слова, пока не услышу ее голос, – начал торговаться я. – Продиктуйте мне номер больницы – и я расскажу, что на самом деле случилось сегодня.
Он смерил меня долгим взглядом. Я знаю эту уловку. Когда проработаешь копом столько лет, сколько проработал я, научишься считывать правду по глазам. Интересно, что сквозило в моих? Разочарование? Скорее всего. Я, офицер полиции, не смог тебя уберечь!..
Следователь взял трубку и набрал номер. Назвав номер твоей палаты, он о чем‑то шепотом договорился с медсестрой и протянул трубку мне.
– У вас ровно одна минута.
Голос у тебя был сонный: должно быть, медсестра тебя разбудила. Мне показалось, что я могу взять твой крохотный голосок и унести в кармане.
– Уиллоу, – сказал я, – это папа.
– Где ты? Где мама?
– Мы скоро тебя заберем, солнышко. Завтра же приедем за тобой. – Я не знал, правда ли это, но меньше всего мне хотелось, чтобы ты думала, будто мы тебя бросили. – От одного до десяти?
Это наша игра, в которую мы играли, когда ты что‑нибудь ломала. Я предлагал тебе оценить боль по десятибалльной шкале, и ты должна была показать, какая ты храбрая.
– Ноль, – прошептала ты.
Меня как будто ударили с размаху в живот.
Я должен тебе кое в чем признаться: я никогда не плачу. Я не плакал с тех пор, как умер мой отец, а мне тогда было десять лет. Случалось так, что слезы наворачивались на глаза, не скрою. К примеру, когда ты родилась и чуть не умерла. Или когда я увидел, с каким выражением лица ты, двухлетний ребенок, учишься ходить заново, проведя пять месяцев в гипсе на сломанном бедре. Или сегодня, когда у меня на глазах забрали Амелию. Дело не в том, что мне не хочется плакать, – напротив, очень хочется. Просто кто‑то должен оставаться сильным, чтобы сильными не пришлось быть всем вам.
Поэтому я прокашлялся и взял себя в руки.
Поэтому я прокашлялся и взял себя в руки.
– Расскажи мне что‑нибудь интересное, крошка.
Это тоже такая игра: я приходил с работы, а ты делилась со мной новой информацией, полученной за день. Честно признаюсь, никогда не видел, чтобы ребенок так жадно поглощал знания! Тело, возможно, и предавало тебя на каждом шагу, но мозги отдувались за двоих.
– Медсестра сказала, что сердце жирафа весит двадцать пять фунтов, – сообщила ты.
– Ого! – ответил я. А сколько, интересно, весит мое? – А теперь, Уиллс, ложись и хорошенько отдохни, чтобы завтра, когда мы придем, ты была бодрая и полная сил.
– Обещаешь?
Я сглотнул ком.
– А как же. Спокойной ночи, зайка!
Я вернул трубку следователю.
– Как трогательно! – равнодушно процедил он. – Ну что же, слушаю вас.
Я уперся локтями в разделявший нас стол.
– Мы только приехали в парк и увидели возле входа кафе‑мороженое. Уиллоу проголодалась, и мы решили зайти туда перекусить. Моя жена отошла за салфетками, Амелия села за столик, а мы с Уиллоу встали в очередь. Амелия увидела что‑то интересное в окне, и Уиллоу побежала взглянуть, но поскользнулась, упала и сломала оба бедра. Она больна так называемым несовершенным остеогенезом, или остеопсатирозом, отчего кости у нее чрезвычайно хрупкие. С этой болезнью рождается один ребенок из десяти тысяч. Что еще, мать вашу, вы хотите знать?!
– Точно такие же показания вы дали час назад. – Следователь раздраженно отшвырнул ручку. – Я думал, вы расскажете мне, что произошло на самом деле.
– Я и рассказал. Только это оказалось не то, что вы хотели услышать.
Следователь встал.
– Шон О'Киф, – сказал он, – вы арестованы.
В семь утра в воскресенье я, свободный человек, уже метался по приемной полицейского участка, ожидая, пока выпустят Шарлотту. Дежурный сержант, выпустивший меня из камеры, смущенно ходил следом за мной.
– Уверен, вы сможете нас понять, – бормотал он. – Учитывая обстоятельства, мы просто выполняли свою работу…
Я еле сдерживался.
– Где моя старшая дочь?
– Ее уже везут сюда.
Мне сделали, так сказать, профессиональное одолжение и сообщили, что Луи – диспетчер в полицейском участке Бэнктона, подтвердивший мое трудоустройство, – рассказал им о твоей странной болезни, но тебя все равно отказывались выпустить, пока не получат информацию от дипломированного медика. Поэтому полночи я молился, хотя, если честно, Иисус поучаствовал в нашем освобождении явно меньше, чем твоя мать. Шарлотта посмотрела достаточно серий «Закона и порядка», чтобы знать как только ей зачитают права, она имеет право на один телефонный звонок. Как ни странно, позвонила она не тебе, а Пайпер Рис, своей лучшей подруге.
Мне Пайпер очень нравится. Да я просто обожаю эту женщину, которая – уж не знаю как – вызвонила‑таки Марка Розенблада в три часа ночи в выходной и уговорила связаться с твоей больницей. Я обязан ей даже своим браком, ведь это они с Робом познакомили меня с Шарлоттой. Тем не менее Пайпер порой… перегибает палку. Она умна и своенравна и почти всегда, к сожалению, оказывается права. Большинство наших с Шарлоттой ссор возникало из‑за тех или иных мыслей, которые она вбила ей в голову. И дело тут в том, что мысли, которые Пайпер преподносит уверенно и дерзко, Шарлотте попросту не идут – она становится похожа на девочку, напялившую мамин наряд. Твоя мама – женщина скромная, загадочная, ее сильные стороны нужно открывать самому, постепенно, они не бросаются в глаза. Если Пайпер – это женщина, которую ты в любой компании замечаешь первой (еще бы – коротко стриженная блондинка, бесконечно длинные ноги, широченная улыбка), то Шарлотта – та, которую ты не можешь забыть, уйдя из этой компании.