Что сделает герой новеллы «Сердце Пустыни» Стиль, который искал прекрасный оазис, а нашел лишь девственный лес? Стилю рассказывают прекрасную сказку о небольшом плато «миль за пятьсот от города», где семь семейств, связанных одинаковыми вкусами и любовью к «цветущей заброшенности», создали «прелестное человечье гнездо»: «Красивые резные балконы, вьющаяся заросль цветов среди окон с синими и лиловыми маркизами; шкура льва; рояль, рядом ружье; смуглые и беспечные дети с бесстрашными глазами героев сказок; тоненькие и красивые девушки с револьвером в кармане и книгой у изголовья и охотники со взглядом орла, – что вам еще?!»
Удивительно даже не то, что Стиль, не найдя обещанного оазиса с прекрасным названием «Сердце Пустыни», осуществляет сам вдохновенный замысел шутника и создает этот оазис своими руками, но то, что, создав его, он отправляется на поиски подшутившего над ним человека и воскрешает его душу своим рассказом.
Возможности человека, одухотворенного идеалом, у Грина беспредельны. У Грина торжествуют даже бродяги, чудаки, пьяницы, если в них есть искра духовности. Так происходит, например, в одной из самых грустных историй Грина, написанной им незадолго до смерти – новелле «Комендант порта». Это рассказ о человеке слабом, который всю жизнь мечтал о море, но ни одного плавания так и не совершил. Теперь, в старости, он встречает приходящие в порт суда, жадно оглядывает моряков, трогает снасти и другие корабельные принадлежности – они полны для него скрытого значения. Старик знает немало морских историй и с назойливой охотой всем и везде повествует о себе, о море. Моряки посмеиваются над ним и дают ему прозвище «комендант порта».
Когда создавалась эта новелла, Грин был болен, одинок, ему оставалось жить совсем немного, и сам себе он, наверное, казался не всемогущим озорником Бам-Граном, а немощным, разоблаченным фокусником – «комендантом порта», ни разу не вышедшим в море. Но и в этой истории о мечтателе, который строит легенду из собственной жизни, жалкой, бедной, разительно непохожей на легенду, все-таки есть скрытый гимн человеку мечты. Как ни смеялась судьба над смешным мечтателем, он выдержал свое испытание – оказался нужным, единственно нужным. Не захотели матросы другого «коменданта» – выгнали здорового верзилу, попытавшегося было заменить старика.
Хотя писатель верит в творческие силы человека, это не означает, что «Гринландия» имеет лишь праздничное, «алое» обличье. Грину присуща игра контрастов – счастья и кошмара, смеха и ужаса. Поэтому рядом с алым карнавалом в «Гринландии» бушует черный – мрачная стихия, беспощадная вьюга, вырывающая человека из-под покровительства Бам-Грана или Фрези Грант. Это может быть общая разлаженность жизни, символом которой становится лабиринт коридоров в умершем здании. Это могут быть крысы, серый автомобиль, восковая кукла, толпа, жаждущая кровавого зрелища, – зло, принимающее гротескные формы. В столкновении с ним гриновский герой обнаруживает подлинную силу духа.
Иной раз подобное столкновение происходит не в условиях «Гринландии», а в умирающем послереволюционном Петрограде – голодном, парализованном разрухой.
Герой «Крысолова» (1924), одной из самых сильных трагических новелл Грина, остается без крова. После долгих мучительных скитаний он встречает знакомого, который находит ему прибежище в пустующих палатах Центрального банка, где царит мерзость запустения, но где можно укрыться от холода. Неожиданным оказывается обретение пищи – корзин с продуктами. Грин безжалостно отмечает реакцию голодного – «душа движется в звуках марша». Легко ли устоять перед соблазном «жратвы», перед искушением сытостью? Писатель заостряет ситуацию, придает ей гротескный характер, делая хозяевами еды крыс, создавая образ метафизического зла, власть которого основана на возможности манипулировать простейшими инстинктами человека.
Скиталец Грин понимал, как сильна может быть жажда стабильной, покойной и сытой жизни, и, наверное, именно поэтому так ненавидел, так «выдирал» из себя и своих героев тягу к самодовольству, мещанскому благополучию, защищая свободу от всяческих житейских оков.
Что противопоставил Грин убивающей душу власти вещей?
Устоять перед соблазном «жратвы», уберечь свое «я» от ее наглого натиска герою помогает «отшельничество», своеобразная отключенность от обстоятельств. Но Грин правдиво показал, к чему приводит человека выбор такого пути, ведь он воспринимал одиночество как проклятье для личности. И его герои жаждут разорвать очерченный им вокруг них круг. Единственной опорой в борьбе с обстоятельствами служит для героя «Крысолова» встреча с незнакомой девушкой, как и он, торговавшей на петроградском рынке 1920 года книгами, – с девушкой, которая так бесхитростно застегнула ворот его летнего пальто английской булавкой. В этой встрече герой, как и автор, видит «подлинный случай, закованный в безмятежную простоту естественно верного тона, какого жаждем мы на каждом шагу всем сердцем». Кульминационным в произведениях Грина становится момент, когда сила духовного понимания создает атмосферу счастливой раскованности, когда люди откровенны друг перед другом, когда можно войти в чужой внутренний мир и впустить чужое «я» в свое собственное. Счастье в представлении гриновского героя – это и есть момент духовной сопряженности людей, перед которым материальные ценности – или, по Грину, вещи, «жратва» – теряют всякую притягательность.
Для героев Грина нет большего счастья, чем обрести духовное единство с другим человеческим существом. Но в новеллах трагического плана попытка разорвать круг одиночества чаще всего оканчивается неудачей. Таков, например, исход символической ситуации в новелле «Канат».
Канатоходец Марч, человек до странности похожий на рассказчика, страдающего манией величия, провоцирует его пройтись вместо себя по канату. Как оказывается впоследствии, Марч застраховал свою жизнь и гибель безумца принесла бы ему значительную выгоду. Амивелех принимает предложение Марча и впервые идет по канату над площадью. Идет – вопреки расчету Марча – удивительно ловко, удачливо. Его неожиданный успех питается из двух несовместимых источников. Он в припадке безумия, то есть вне нормы. И это состояние делает его действия бессознательно точными. Его поддерживает также и толпа, собравшаяся на площади, – как раз обычные, нормальные люди. Герой ощущает исходящий от них «подмывающий, как стремительная волна, род нервной насыщенности». Он чувствует, что движется «в невесомой плотности, став частью среды, единородно слитой и напряженной». Но это равновесие обычного и необычного, подчеркнуто индивидуального и массового не может, согласно концепции Грина, быть устойчивым. Толпа там внизу быстро распознает странное в канатоходце. Настроение ее меняется. Она уже не чувствует общности с непохожим на нее человеком и посылает ему иные, не поддерживающие, а уничтожающие его «токи»: «Почему ты не падаешь?… Все мы можем упасть с каната, но ты не падаешь, а нужно, чтобы упал ты. Ты становишься против всех. Мы хотим тебя на земле, в крови, без дыхания. Надо бы тебе зашататься, перевернуться и грохнуться… Падай! Падай! Падай! Ну же… Ну!.. Падай, а не ходи! Падай!»
Толпа не принимает ничего, что хотя бы на вершок выдавалось над ней. Поэтому человек, не желающий отказаться от своего «я», вечно один, без поддержки, неумелый, на канате, натянутом над площадью, балансирует в небе под крики «Падай!».
В новеллах трагического плана носители того «фермента» одухотворенности, который, будучи введенным в жизнь, преображает ее, если не побеждены, то уж, во всяком случае, не победители. Конфликт остается неразрешенным и продолжает существовать ежесекундно, с неослабевающей напряженностью.
В «Фанданго», одной из лучших новелл Грина конца 1920-х годов, две стихии: низменная, «черная» стихия, принимающая облик всеобщего отчуждения, холода, сковывающего действия и чувства, и стихия одухотворенности, «алая» стихия – присутствуют более или менее на равных.
С первой же фразы в новелле возникают две контрастные темы: юг, тепло, приветливость, общность с людьми и холод, равнодушие, отчужденность. По ходу развития повествования этим темам суждено расшириться, наполниться реальным содержанием и принять на себя символическую нагрузку.
На протяжении всей новеллы будут возникать пейзажи парализованного разрухой города. В определенной последовательности, с нарастающей остротой и напряженностью будет развиваться мотив сурового, распавшегося бытия, разобщенности людей, одиночества героя. Эту тему будет неотвязно сопровождать другая мысль – о тепле, о лете, о красоте зеленого листа. Эту тему будет вести мотив южного танца – «Фанданго».
В начале новеллы на фоне подробного описания жилища, где кастрюли, сковородки и горшок «пахнут голодом», упоминание о «Фанданго», которое насвистывает герой, проскальзывает мельком, вбирая уже раньше возникшую мелодию юга, тепла. Воспоминание о ресторане, где румынский оркестр играл «Фанданго», вводит мотив испанского танца в более развернутом виде:
«– Фанданго!
При этом энергичном, коротком слове на мою голову ложилась нежная рука в латной перчатке, – рука танца, стремительного, как ветер, звучного, как град, и мелодического, как глубокое контральто. Легкий холод проходил от ног к горлу».
Но взлет сразу обрывается: «Я оделся, вышел; было одиннадцать утра, холодно и безнадежно светло».
Мотив голода и отчуждения далее усиливается описанием морозной, пустой петроградской улицы 1921 года. Произошел какой-то сдвиг – и фигуры прохожих выглядят чуть гротескно, как во сне, как в галлюцинации, хотя все как будто вполне реально. «Фанданго», ушедшее в пульс, в дыхание, едва теплится в сознании Александра Каура. Но тут поворот. И резко и сильно опять взмывает «южная» тема. Но это не «Фанданго», а его вариация – бродячая труппа цыган. Это знак «алой» стихии, оказавшейся среди враждебной «черной». В самом явлении этого знака нет ничего сверхъестественного. На фоне призрачной улицы группа выглядит более реально, чем все остальное. К тому же гитара завернута в серый платок, шали у старухи – рваные, выглядывает «край грязной красной кофты». Но у молодой цыганки лицо «с пытливым пристальным взглядом», кажется, что она «смотрит из тени листвы, – так затенено… ее лицо длиной и блеском ресниц». Это она укажет Александру Кауру путь к Бам-Грану – Судьбе. И снова резкий спад, возвращение в действительность: мороз и «снег, набившийся меж оторванной подошвой и застывшим до бесчувственности мизинцем» вытесняют «юг, забежавший противу сезона в южный уголок души».
В третьей главке герой попадает в комнату скупщика картин. Здесь царит хаос. Ковер с дырами, щепки и каленые угольки у печки, рояль, на котором огуречная кожура и тарелки, вилка и ножик. На стенах – «болотные пейзажи художника Горшкова», созданные словно для того, чтобы «вызвать мертвящее ощущение пустоты, покорности, бездействия». И апофеоз этого хаоса – электрическая лампочка посреди потолка, напоминающая «при дневном свете… клочок желтой бумаги».
Появление картины, купленной Броком, вновь возвращает южную тему.
Грин подчеркивает в картине простоту, отсутствие «не только резкой, но и какой бы то ни было оригинальности»: комната, плющ, обвивший стеклянную ячеистую стену, составленную из шестигранных рамок, за которой – «плоские крыши неизвестного восточного города», лепестки на столе возле вазы с осыпающимися цветами, лепестки на полу. Полуоткрытая дверь вдали… «И тем не менее эта простота картины была полна немедленно действующим внушением стойкой летней жары. Свет был горяч. Тени прозрачны и сонны. Тишина – это особенная тишина знойного дня, полного молчанием замкнутой, насыщенной жизни – была передана неощутимой экспрессией…»