— А он тебя не обманет? Который теперь час? Сагайдачный посмотрел на часы:
— Половина десятого!
— Ну, вот. Он вовсе и не пришлет тебе никакого чека. Покажи-ка его карточку.
Он подал мне ее. И какое же имя я прочел на ней? «Comte Charles-Louis Lomenie-de-Brienne».
— Ну, счастлив же ты, Сеня! — воскликнул я и вздохнул с облегчением.
— А что?
— Да у меня с этим графом де Бриенном тоже свои счеты. Кое-где я уже справлялся о нем, может, и не там, где следует; но никто не мог указать мне его адреса.
— Да какие у тебя могут быть с ним счеты?
— А такие, что я должен возвратить ему дядюшкино наследство, и из этого-то наследства я уплачу тебе теперь его долг.
И, достав со дна моего чемодана несколько свертков с двойными луидорами, я отсчитал на стол сорок тысяч франков.
— Вот, получи, а я возьму эту карточку и буду иметь дело уже с самим графом.
— Да объясни мне на милость, откуда в твои руки могло попасть это наследство?
Когда я ему тут в коротких словах рассказал про свою находку в Бриеннском замке, Сагайдачный руками развел.
— Да ты, милый мой, просто с ума спятил! Эти деньги — твоя военная добыча…
— С твоей запорожской точки зрения. Для меня, прости, всякая чужая собственность священна. А теперь поезжай-ка в тот полк, куда тебе надо было отвезти сорок тысяч франков.
— Сейчас поеду. Я тебе так благодарен, дружище…
— Благодарность свою ты лучше всего докажешь, если перестанешь играть в карты.
— Но это — такое лишение…
— Не согласен? Ну, так давай-ка сюда назад графские деньги. Я отвезу их ему с остальными, а ты разделывайся уж с ним, как знаешь.
— Нет, брат, шалишь! Не отдам. Уж лучше отказаться от карт.
— То-то же. А кстати, отказаться бы тебе и от казначейских обязанностей.
— Чтобы соблазну никакого не было? И сам я об этом уже подумывал.
— А теперь решись.
— Решаюсь. Сегодня же сделаю заявление.
На этом мы расстались. Прождал я еще, на всякий случай, час времени, не пришлет ли де Бриенн чека; так и не дождался. Тогда я попросил хозяйку одолжить мне ее сак, уложил туда остальное бриеннское наследство и поехал по адресу, показанному на карточке наследника.
Камердинер в ливрее и преважного вида не хотел было пустить меня и в переднюю.
— Граф-де нездоров и никого не принимает.
Но золотой ключ отворил мне вход. На стук камердинера в дверь графского кабинета оттуда послышался сердитый голос:
— Это ты, Жак?
— Я, ваше сиятельство. Русский офицер желает вас непременно видеть.
— Сакр-Дие! Сказано ведь тебе, что я-то никого не хочу видеть.
Тут уж и я голос подал:
— Я к вам с деньгами, г-н граф.
— За деньгами?
— Нет, с деньгами, с вашими собственными.
— С моими? Да откуда они могли у вас взяться?
— Примите меня; тогда я вам все объясню.
Замок щелкнул, и дверь отворилась.
— Войдите.
Я вошел и замкнул опять дверь за собою на ключ.
— Это зачем? — удивился граф.
— Затем, чтобы ваш Жак непрошено не вошел к нам. С сухою вежливостью он указал мне на стул и сам сел против меня. Тут только, когда лицо его было обращено вполоборота к свету, я разглядел его: мужчина уже пожилой, волосы с проседью, лицо изможденное, глаза впалые, с лихорадочным блеском. От бессонных, видно, ночей за проклятыми картами. При всем том настоящая аристократическая осанка, исполненная достоинства.
— Первым делом, — говорю, — позвольте возвратить вам эту вот расписку в сорока тысячах франков, которые вы проиграли моему приятелю, подпоручику Сагайдачному.
— Да ведь она еще не уплачена?
— Уплачена из вашего же наследства после покойного вашего дяди-кардинала.
И я изложил ему уже более подробно, чем перед тем Сагайдачному, всю историю моей находки в Бриеннском замке. Сначала он меня слушал сдержанно и с гордым видом, но, понемногу, он заметно заволновался, а когда я кончил, он, не владея уже собой, вскочил со стула и, ероша волосы, зашагал взад и вперед по комнате. Потом вдруг остановился передо мною.
— Но в потайном ящике за книгами, говорите вы, было ведь не сорок тысяч франков, а больше?
— Да, всего шесть тысяч двойных луидоров. Одна тысяча пошла на погашение вашего карточного долга, а остальные пять тысяч позвольте теперь передать вам.
И, выгрузив из сака на стол все свертки, я расставил их правильными рядами.
Граф де Бриенн, все еще как бы не смея верить, развернул один сверток; но руки у него так дрожали, что золотые покатились по столу.
— Золото, правда… — пробормотал он, — и все двойные луидоры….
— Так же, как и во всех этих свертках, — сказал я. — Всех их пятьдесят и в каждом по сто двойных луидоров. Потрудитесь пересчитать.
Окинув ряды столбиков быстрым взглядом, он убедился в верности счета.
— А себе вы ничего не оставили? Или, может быть, кроме этих, в потайном ящике были еще деньги?..
— Вы забываете, граф, что говорите с офицером! В лице и голосе моем выразилось, должно быть, такое неподдельное возмущение, что граф поспешил извиниться:
— Простите, мосье; но столь редкое бескорыстие… Вы сами, верно, очень богаты?
— Напротив: кроме казенного жалованья, у меня нет никаких собственных средств.
— Удивительно! Вы, конечно, тоже высокого происхождения?
— Нет, я даже не дворянин.
— Непостижимо!
И опять заходил из угла в угол. Потом круто вдруг обернулся.
— Скажите: какие это на вас ордена?
— Это вот — прусский железный крест за Кульмскую битву, а это — наш русский Георгиевский крест за неприятельское знамя, которым я завладел под Лейпцигом.
— Значит, при всей своей молодости, вы успели уже выказать большую храбрость и врожденное благородство. Ведь и родоначальники моего семейства заслужили свой графский титул своими рыцарскими качествами. Род наш один из самых древних… Только герцоги, графы и бароны Монморанси древнее нас, — прибавил он с презрительной усмешкой, — они ведут свой род ведь еще со времен допотопных.
— Как так?
— А так, что в гербе их изображен потоп и Ноев ковчег; к ковчегу подплывает кавалер в рыцарских доспехах и подает Ною пергаментный сверток с надписью: «Мосье Ной, благоволите принять на хранение документы фамилии Монморанси». Остроумно, не правда ли?
— Не столь, — говорю, — остроумно, сколь тупоумно.
— Именно, что так. Нет, мы, де Бриенны, стали известны только со времен крестовых походов, но рыцарский дух в нас до сих пор не угас. Вы, мосье, без всякого понуждения, сами от себя, по таким же рыцарским только наклонностям своим, явились ко мне, чтобы возвратить законному наследнику наследие предков. Позвольте же и мне, последнему отпрыску рода де Бриеннов, отплатить вам тем же. У вас, в России, какую часть найденного полагается выдавать нашедшему?
— Сколько мне известно, третью часть.
— Ну, вот. Всего вы нашли в потайном ящике шесть тысяч двойных луидоров. Стало быть, две тысячи, по полному праву, принадлежат вам.
Видя мое смущение и колебание, он сам отделил мне двадцать свертков.
— Берите, берите, пока я еще не раздумал. Все равно сегодня же поставлю на карту.
— Вот что, г-н граф, — сказал я. — Для себя я этих денег ни за что не возьму, но в России у меня есть невеста.
— Бесприданница?
— Да…
— И прекрасно. Пускай же это будет ей от меня приданым.
И вот, я опять в своей комнате у мадам Камуфле, и предо мной груда золота — благоприобретенное, неоспоримое приданое Ириши. И может она хоть сейчас под венец идти… Исайя, ликуй!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
...
Мамоновцы не унимаются. — Приезд нового монарха французов и проводы старого. — Бриллиант в каблуке
* * *
Апреля 9.Чего-чего я здесь не перевидел! Был и на гобеленевой фабрике, съездил в Версаль посмотреть на знаменитые фонтаны, а в Лувре и Зоологическом саду столько раз перебывал, что и идти уж неохота. Ни на что бы не глядел, лишь бы домой к себе в Россию вернуться. Но задержка за новым королем французов Людовиком XVIII, который от низверженного Наполеона все еще в Англии спасается. У страха глаза велики.
* * *
Апреля 13.В главном штабе, где граф Дмитриев-Мамонов давно уже притча во языцех, получен от него рапорт из великого герцогства Баденского. Жалуется, вишь, в своем рапорте на насилия, чинимые будто бы ему и казачьему полку его местными жителями и властями. Но в штабе из того же рапорта вычитали, что первым зачинщиком всяких безобразий и насилий были они же, мамоновцы, и их командир. Посему ему посылается прегорькая, непозлащенная пилюля — строжайший выговор. Как-то он его еще проглотит? Не поперхнулся бы.
* * *
Апреля 20.Людовик XVIII покинул, наконец, Англию и остановился в Компиене, куда государь наш и съездил его приветствовать. Казалось бы, что встреча со стороны нового короля, возведенного на престол праотцов лишь великодушием русского царя, должна бы быть самая любезная. Между тем своего благодетеля он принял сидя сам в кресле, а ему только стул предложил. И ни слова ведь признательности: говорил лишь про Всеблагой Промысел Божий, да про свои собственные «непреложные» права. Гордыня обуяла!
Вся свита царская была страшно возмущена. Сам же государь в неизречимой доброте своей только плечами пожал:
— Король — человек больной и дряхлый: неудивительно, что он сидел в кресле. Но на его месте я все-таки приказал бы подать и гостю кресло.
* * *
Апреля 21.Новый король у себя в столице. Въехал в золоченой карете и с ним герцогиня Ангулемская, герцоги Конде и Бурбонский. Вид у него не то чтобы горделивый, наполеоновский, а напыщенный, словно кичится он своей толщиной непомерной. Вкруг кареты приверженцы его толпились, — на шляпах белые кокарды, в руках белые знамена, — и без передышки кричали: «Да здравствует король Людовик XVIII!»; ну, и народ, как водится, сии крики подхватывал. Но востор-г был все же как бы подогретый, не то что при въезде императора Александра, которого они куда бы охотней, полагаю, провозгласили и своим императором.
В соборе Парижской Богоматери, отстояв молебен, король принял парад своих родных войск. Но мундиры у французских солдат походные, поношенные (парадных, знать, сшить еще не поспели), а на изнуренных, усталых лицах не радость, а грусть затаенная написана. По великом полководце своем Наполеоне еще грустят!
Уверился я в том воочию на девере моей хозяйки, брате покойного ее мужа, Филиппе Камуфле. Служив до сих пор в Наполеоновой старой гвардии капралом, он с остатками оной из Фонтенебло в Париж прибыл, чтобы служить отныне новому монарху.
Со слезами поведал он нам: мне, хозяйке и сыну ее Габриэлю, выползшему, наконец, тоже с повязанной еще головой из своей раковины, — как низложенный император 8 числа в Фонтенебло с ними, старыми гвардейцами, прощался.
Выстроились они во дворе тамошнего дворца. Вышел он к ним бледный, расстроенный.
— Старые мои боевые товарищи! — возгласил он, и голос его дрогнул. — Неразлучные доныне друзья мои по пути чести! Пришло нам время расстаться. Мог бы я пробыть еще с вами, но к войне с чужеземцами прибавилась бы еще война народная, а терзать долее мою Францию нет у меня сил. Обо мне не печальтесь. У меня есть еще своя обязанность — рассказать потомству о всем том великом, что мы вместе с вами совершили. Мне дозволено из ваших рядов взять с собой в изгнание 600 человек. Кто желает разделить мою горькую участь — выходи вперед.