— Пройти дай. — Как можно спокойней говорю, а сам проклинаю себя за ночное приключение.
— А ведь это невеста моя, — корчит кислую мину бугай. — И мне вот обидно… Правда, Рустик? Бугай смотрит на приятеля. — Это ж обидно, когда твою невесту дрючит какой-то недомерок?
Поезд замедляет ход. Колеса бьются на стрелках. Короткий щелчок сливается с этими звуками, но я реагирую на него, потому что знаю, что это.
Кнопочный нож или, как говорят блатные, выкидуха. Вот он, зажат в руке мужика. Широкое тусклое лезвие направлено мне в живот.
Сердце ухает куда-то в пятки. Пай-мальчиком я никогда не был, за свои неполные девятнадцать лет попадал в разные передряги. Били меня, бил я. Улица Заря в Казани — это вам не Горького в Москве. Но одно дело махаться с сопляками-сверстниками «двор на двор» или биться с одноклассниками «до первой крови», и совсем другой — нож-выкидуха, готовый вспороть живот.
— В сумке что? — глухо спрашивает Рустик.
Я начинаю вспоминать, что лежит в сумке. Письмо, мамина тушь, крем, странный предмет в шкатулке…
И вдруг я успокаиваюсь. Перед глазами на секунду возникает девять конских хвостов на высоком древке. Степной ветер бьет мне в лицо, холодит лоб. Я плавным движением скидываю сумку с плеча. Здоровяк отвлекается, делает короткий шаг, тянет руку, чтобы поднять ее. Именно этого я и добивался. Теперь урка с ножом не сможет напасть на меня — его заслоняет наклонившийся амбал. А вот я смогу.
Коротко, без замаха, бью здоровяка кулаком в солнечное сплетение. Это место гораздо более уязвимо, чем лицо. Почему-то в дворовых драках пацанва всегда разбивает друг другу именно лица. Так положено, это неписаный закон: начал махаться — бей в торец. О торец амбала, что уже взялся за ремень моей сумки, можно отбить руку. Чтобы отправить его в нокаут, требуется кувалда. А «солнышко» пробить не сложно. Удар — и человек выкатывает глаза, тщетно силясь сделать вдох. Он уже не боец, а боксерская груша.
Главное — не суетится. Есугей вот не суетился — и разбил своих врагов.
Второй удар я наношу ребром ладони по шее здоровяка. Руки делают все как бы сами собой, без вмешательства головы. Во мне вспыхивает веселая боевая злость.
Парень со стоном падает на колени. Урка с ножом внимательно смотрит на меня, сузив глаза. Он не обескуражен, наоборот. В его мутных глазах ясно читается — теперь он будет резать.
Но урка не знает, что монгольский ветер уже остудил мою голову. Он привык иметь дело с людьми-жертвами, с теми, кто боится. Я — не боюсь. Я видел, как смелые духом побеждают сильных телом и оружием.
— Запорю! — визжит урка и кидается на меня, страшно оскалив полный железных зубов обметанный рот. Руку с ножом он держит на отлете, готовясь нанести удар. Я коленом толкаю стонущего на полу здоровяка ему под ноги, бью с правой в висок. Запнувшись и получив дополнительное ускорение, урка летит к вагонной двери и со всего маху бьется головой о массивную ручку.
Короткий вскрик, звон выпавшего ножа — и человек без движения замирает на полу. Под головой быстро расползается темно-красная лужа.
Кровь. Мозг пронзает короткая, как молния, мысль: «Надо сваливать!».
Подхватив сумку, я покидаю тамбур и оказываюсь в плацкартном вагоне. Поезд останавливается. Народ с чемоданами, сумками и рюкзаками плотно забивает узкий проход. Не обращая внимания на ругань, лезу к выходу и одновременно пытаюсь понять — что это было? Как я, не самый сильный боец, легко расправился с двумя уголовниками, не побоявшись ножа? Что вообще заставило меня «кинуться в отмах»? Что — или кто?
«А если я его убил? А если амбал уже очухался и сейчас с корешами бежит по вагону, чтобы расправиться со мной? А если…»
И тут я понимаю, что мне страшно. Спокойствие, еще несколько мгновений назад владевшее мною, исчезло бесследно. Теперь страх наполняет меня, делая ноги ватными, ладони мокрыми, а голову — бестолковой.
Выдравшись из вагона, я бросаюсь к зданию вокзала. Расталкивая пассажиров, врываюсь в зал ожидания, пробегаю его насквозь и мимо остолбеневшего милиционера устремляюсь к остановке, где как раз замер синий лупоглазый троллейбус-семерка.
Вскакиваю на подножку. Двери с шипением закрываются за моей спиной. Троллейбус трогается.
Все, спасен!
Но по-настоящему меня «отпускает» только в нашем дворе. Я вижу родной подъезд, окна нашей квартиры, знакомые занавески на кухне и понимаю: на этот раз пронесло. Москва, поминки, странное наследство, поезд, серебряный конь, галлюцинации, Алина, уголовники в тамбуре — все это остается в прошлом. Но что-то подсказывает мне: еще ничего не закончилось.
Наоборот: все еще только начинается…
Двор встречает меня детским гомоном и звонкими ударами мячей. Девчонки играют в штандер, пацаны — в «одно касание». Из открытого окна дяди Гоши по-разбойничьи хрипит Высоцкий:
…Они стояли молча в ряд,
Они стояли молча в ряд,
Их было восемь!
«Этих было двое. И одного я, кажется, убил», — от этой мысли мне становится тоскливо. К тому же я жутко устал, не выспался, а сегодня к трем мне еще на тренировку.
Мать по четвергам работает во вторую смену, поэтому она дома. Я перешагиваю порог квартиры, вдыхаю знакомые с детства запахи и окончательно успокаиваюсь.
Все, ничего не было. А если и было, то не со мной.
Прокаленный солнцем день кажется мне бесконечным. Утреннее происшествие в тамбуре отдалилось настолько, что сливается с воспоминаниями месячной давности. Тренировку я провожу так себе. Маратыч недоволен. Он заставляет меня вытянуть руки и внимательно смотрит на кончики пальцев.
— Пил?
— Чуть-чуть, — почти не вру я и тут же оправдываюсь: — Я ж на поминки ездил.
Маратыч отмахивается рукой. На его лице разочарование. Я чувствую злость и обиду. О чем я думал? Что творю? Что вообще творится со мной?
От жары нет спасения даже ночью. Лежу в постели. Простыня липкая, как пластырь. По потолку гуляют синие тени.
Со мною что-то произошло… Какая-то метаморфоза. Всю жизнь я казался себе человеком нормальным — не дурак, не лопух какой-нибудь. Все поступки мои были поступками хомо сапиенса, человека разумного. Теперь же я смотрю на прожитые годы как на череду серых будней, бессмысленных дней, уползающих в вечность.
Быть может, во всем виновата проклятая жара? Я читал у Камю, что в странах Магриба существует такое понятие — амок. Это когда человека от бесконечной жары охватывает своеобразное безумие. Он начинает совершать жуткие, идиотские поступки, а то и преступления.
Так что же, у меня этот самый амок? Похоже. Все тело зудит, дышать трудно, проклятая простыня сброшена на пол. Через мгновение я понимаю — это не тело, это душа моя мается. Как я жил? Мне скоро девятнадцать лет, а что я сделал в жизни? Кто я? Студентик, сопляк, узник семинаров и коллоквиумов, заложник собственной зачетки. Второй курс закончил с хвостом, до сих пор не написал курсовую. Подрабатываю в газете «Вечерняя Казань», строчу заметульки, которые никто не читает, и стыдливо подписываюсь псевдонимом «О. Чевидцев». Фу, позор… нет, надо что-то делать! Надо как-то менять себя, менять мир.
«Завтра же утром сажусь за курсовую. А после обеда поеду в редакцию и попрошу тему. Добьюсь, убежду… убедю… заставлю главреда дать мне что-то стоящее! Хватит плыть по течению! Плыть…», — мне представляется спокойная, широкая река, такая, как наша Волга. Я нежусь в прохладных струях воды, смотрю на облака и меня куда-то несет, несет, несет…
Глава пятая
Профессор
В редакцию я действительно поехал. Правда, связано это было не столько с моими вчерашними размышлениями «о времени и о себе», сколько с чисто меркантильным желанием подзаработать денег. Последняя моя заметка выходила в начале июня и с тех пор никто в «Вечерке» не вспоминал о внештатном корреспонденте.
Перед выходом из дома я достаю из шкатулки фигурку коня. Я думал о ней все утро. Мне почему-то очень хотелось прикоснуться к холодному металлу, ощутить в руке приятную тяжесть этой вещицы.
«Пусть он будет моим талисманом», — решаю я и кладу фигурку в карман.
Редакционный коридор встречает меня непривычной тишиной. Обычно тут очень многолюдно, хлопают двери, разносится треск пишущих машиной.
Захожу в приемную главного редактора. Секретарши на месте нет. Толкаю дверь кабинета и вижу в кресле главреда заместителя по выпуску газеты Ивана Андреевича Суглобина. Это очень тощий и высокий человек с аскетичным лицом учителя математики. В редакции его за глаза называют «ящер». Медлительный, нелепый, с желтоватой кожей, он и впрямь походит на какое-то реликтовое пресмыкающееся.
Он поднимает свое унылое лицо и внимательно смотрит на меня.
— Вы ко мне?
Делаю глубокий вдох и самым искренним голосом говорю:
— Иван Андреевич! Мне бы задание какое-нибудь…
— А, Новиков! — узнает меня Ящер. — Очень хорошо, что вы появились. В редакции совершенно некому работать — все, включая главного редактора, в отпусках. Значит, вот что: к нам в город на историко-архивную конференцию приехал профессор Нефедов. Он известный ученый, специалист… э-э-э… специалист, в общем. Поезжайте к нему в гостиницу и возьмите интервью. Он остановился в «Татарстане», комната 717. Интервью дадим в послезавтрашнем номере подвалом на второй полосе. Сделайте его не очень длинным, но и мельчить не следует. Строчек двести будет в самый раз.
— А о чем интервью? — осторожно спрашиваю я.
— Ну… разумеется, о достижениях современной исторической науки, о том, как под неусыпной опекой коммунистической партии Советского Союза наши ученые разгадывают тайны минувшего и в соответствии с марксистско-ленинским учением о развитии человеческого общества разоблачают идеалистические бредни наших идеологических противников…
«Везет мне, как утопленнику», — я стискиваю зубы. Очень хочется надерзить Ящеру, бросить ему в лицо резкие, злые слова. Меня просто трясет от этого желания! Странно, я всегда казался себе человеком сдержанным и спокойным.
А Суглобин, увлекшись, продолжает витийствовать:
— Наши читатели должны видеть и понимать, что советские историки находятся в авангарде мировой науки, что объективное отражение исторических фактов служит делу мира, прогресса и разрядки международной напряженности. И обязательно, слышите Новиков, обязательно отразите в материале историческую важность принятия новой Конституции СССР. Непременно подчеркните…
Но что я должен подчеркнуть, так и осталось для меня тайной — зазвонил один из телефонов. Суглобин отвлекся.
— Заместитель главного редактора слушает. Что? Да. Когда? Понял, еду!
И неожиданно медлительный Ящер на моих глазах превращается в суетливого, порывистого в движениях человека. Он начинает бегать по кабинету, собирая в портфель какие-то бумаги, ручки, карандаши.
— Иван Андреевич…
— После, Новиков, после! Звонили из обкома партии. Второй секретарь собирает журналистов, чтобы отчитаться по косовице. Поеду сам! А вы отправляйтесь к профессору…
И Ящер мигом скрывается за дверью.
— Как хоть этого Нефедова зовут? — кричу я вслед Суглобову, но он меня уже не слышит.