В субтропическом климате Восточного Техаса его экстравагантная привязанность к стеклу и металлу привела к непредвиденным последствиям солнечные лучи, аккумулировав их энергию в измученных зноем телах заключенных. В былые времена условия содержания здесь были настолько кошмарными, что число заключенных регулярно сокращалось вследствие вспыхивавших то и дело эпидемий холеры, тифа и желтой лихорадки. Во время подобных инцидентов тюрьма предоставлялась в полное распоряжение самих заключенных. Пока зараза не умирала сама собой, пищу им сбрасывали со стен. Заключенные, облеченные властью, поступали так, как администрация ни за что бы не осмелилась, то есть уничтожали на месте любого с малейшим признаком заболевания. Таким образом, любая эпидемия влекла за собой вспышки такого дикого насилия, какого даже Хоббс не в силах был себе представить.
Вскоре после второй мировой войны к северу от Хьюстона открылось новое, отвечающее правилам гигиены исправительное заведение, и „Зеленую Речку“ законсервировали. Затем наступили шестидесятые годы, и резкий рост преступности, достижения в области кондиционирования воздуха и своеобразный взгляд Джона Кемпбелла Хоббса на вещи вернули старую тюрьму к жизни. Хоббс ощущал „Речку“ своим творением, превосходно отлаженным механизмом паноптикума на отшибе цивилизации, созданного с целью наказания и наставления на путь истинный отдельных оступившихся человеческих элементов общества. Вряд ли кто-либо сможет отрицать, что подобные намерения заслуживают чрезвычайного уважения. Но на протяжении последних двадцати лет Хоббс наблюдал, как инструмент его воли, поначалу медленно, а потом все быстрее и неотвратимее, превращается в грязный зверинец, искажая, подобно кривому зеркалу, его первоначальные замыслы. Кое-кто из коллег открыто насмехался над его выступлениями в Комитете по исправительным учреждениям, другие же втихомолку восхищались, но и первые, и вторые единодушно находили идеи Хоббса нереальными. Ну и ладно. Теперь настало время показать последствия их слепоты…
Хоббс поднялся на помост и встал перед микрофоном.
Рев труб и грохот барабанов внезапно стих.
В блоке никогда не бывало тихо. Никогда. Но сейчас, после оборванного марша, нескончаемые ряды забитых камер казались почти молчаливыми.
Хоббс глубоко вздохнул, выпятив грудь и расправив плечи. Охранники клином выстроились перед помостом. За ними громоздились крутые зарешеченные стены, придавленные гранитными блоками, поверх которых под неистовым солнцем выгибалась крыша из стекла и металла. Заключенные высыпали из камер и стояли, покуривая и почесывая интимные места, вдоль перил. Мало кто из них носил предписанные синие тюремные робы, не разукрасив их каким-нибудь неуставным дополнением. Многие были до пояса обнажены. Жалкие жесты неповиновения… Как бы там ни было, Хоббс сумел привлечь их внимание своим торжественно обставленным появлением, которое внесло разнообразие в их тоскливо-монотонное существование. Но теперь, когда начальник тюрьмы, широкий, словно скала, лысоватый, в черном костюме, с каменным лицом молча ждал, тишину начал прорывать нарастающий ропот. Поначалу просто нутряное и горловое ворчание, которое и речью-то нельзя было назвать — просто рык недовольства. Пятьсот человек будто слились воедино. Затем из бесформенного рокота выплеснулись отдельные выкрики. В горячем густом воздухе, тяжелом от запаха взмокших тел, казалось, будто слова летят в Хоббса, медленно кувыркаясь.
— Эй, начальничек! Я твою маму в задницу драл! — под дружный гогот раздался возглас с третьего яруса.
Хоббс неторопливо достал из кармана белый платок и, не говоря ни слова, промокнул лоб.
— Ага, и она мне говорила, что ты и сам не прочь ей так впердолить, да пиписка все никак не вырастет!
Опять ржание. Со второго яруса донесся вопль: „У начальника пиписка не выросла!“ Хоббс аккуратно сложил платок, позволяя шуму нарастать.
Куда ни глянь — на всех ярусах ничего, кроме поднятых кулаков, перекошенных красных ртов, налитых кровью глаз и оскаленных желтых зубов. Дождавшись сплошного потока оскорблений, Хоббс наклонился к микрофону:
— Мне жаль вас всех.
Он говорил негромко, предоставив основную работу громкоговорителям. Шум немного поутих. Разъяренным заключенным все-таки было интересно, что скажет начальник. А тот сделал паузу и обвел взглядом все три яруса, лишь изредка задерживаясь на некоторых знакомых лицах. Затем, будто утвердившись в худших своих предположениях, Хоббс кивнул и продолжил:
— Вы хуже животных.
— Мать твою растак!
— Да! — Хоббс повернулся в сторону выкрика. — Запертые в свои клетки непонятно за что! Скорбные козлы отпущения в мире, понять который у вас не хватает умишка! — Хоббс почувствовал, что срывается на визг и умерил голос. — Вы, конечно, воображаете, что отбываете здесь наказание за вашу гнусную испорченность и склонность к насилию, за те кошмарные убийства и изнасилования, которыми вы гордитесь, сидя в своих смердячих норах. Но это не так. — Хоббс заговорил еще тише: — Совершенно не так.
Он хотел заставить заключенных слушать его, и это ему удалось.
— Ваши жизни даже приблизительно не стоят того, чтобы оправдать существование тюремного аппарата. Или думаете, вас сюда загнали для устрашения вам подобных? И опять неправильно! Никому нет дела, каким образом вы убиваете, насилуете и травите друг друга в ваших мерзких гетто. Лично я такое ваше поведение только приветствую.
До сих пор речь Хоббса звучала в относительной тишине, теперь же по проходам вдоль рядов камер прокатился гневный ропот. Хоббс мрачно ухмыльнулся.
— Я знаю, что среди вас есть невиновные, — произнес он безо всякого сарказма. — Да-да. Совершенно невиновные. Жертвы обдуманной и подлой несправедливости.
Ропот нарастал. Хоббс усилил эмоциональную окраску голоса:
— И я готов даже принять на веру более широкую гипотезу о том, что в конечном счете вы все являетесь жертвами этой самой гадкой несправедливости. Вот почему вы здесь, друзья мои!
До притупившихся от долгого бездействия мозгов заключенных наконец дошел смысл слов Хоббса, и они завопили громче.
Хоббсу пришлось повысить голос до крика:
— Ваша подлинная функция, если хотите знать, состоит в том, чтобы создать касту отбросов общества, на которую это общество может обратить свои презрение, страх и ненависть. Слушайте меня. Слушайте!
Хоббс поднял глаза ко второму ярусу и среди вопящих физиономий высмотрел Робена Уилсона — худощавого, относительно светлого негра лет тридцати с небольшим, спокойно следившего за начальником. Хоббс встретился с ним взглядом и выждал: Уилсон резко взмахнул рукой. Стоявшие рядом зэки стихли, как по волшебству; за считанные секунды молчание распространилось по всему блоку. На Хоббса это произвело впечатление, но не удивило. Он кивнул Уилсону и продолжил, неторопливо выговаривая каждое слово, так чтобы его могли понять все:
— Вы представляете собой просто сточную канаву, накопитель дряни, в который все остальные могут извергнуть собственную злобу и склонность к насилию, темные, зловещие фантазии, мстительность и алчность. Ваши страдания являются существенным фактором беспрепятственной деятельности нашей цивилизации. Но не обманывайтесь: ваши личные преступления — не важно, насколько они кошмарны, — вообще не имеют особого смысла. Главное — то, что вы здесь, виновные или невиновные, хорошие или плохие. Вы горшок для испражнений — и ничего больше. Поймите и знайте, что я тоже это понимаю. Я хочу, чтобы вы, скуля в своих камерах, сознавали, что уже одним фактом своего пребывания здесь вы оказываете неоценимую услугу обществу — тому самому обществу, которое вы так страстно презираете.