Он трудно задышал, это было слишком тяжелое воспоминание, да и что он мог бы с этим поделать?
Он никогда не обманывал себя в том, что касалось его семьи, единственного, что у него еще оставалось.
Он повернулся спиной к студенческому общежитию, удерживая, сколько мог, окна второго этажа боковым зрением, потом дал им ускользнуть, чтобы никогда больше к ним не возвращаться.
Спотыкаясь, он побрел по Свартбексгатан, гул в голове стих, стало немного легче дышать. Вокруг высились дома. Он плохо помнил это место, украшенное символами приближающегося Рождества. Должно быть, эта улица в конце шестидесятых выглядела по-другому. Он немного выпрямился, опустил руку от уха, чтобы воспринять действительность во всей ее лжи, услышать безобразную какофонию витринных фальшивых песен. Они манили и звали — эти полуобнаженные пластиковые женщины без голов, пляшущие игрушки на батарейках Made in China, мигающий свет, заливающий утренние халаты и шелковые трусики. Все электронное — включить, зарядить, включить, зарядить.
Стараясь спастись от этого зрелища, он поднял голову и принялся рассматривать гирлянды, протянутые к огромной, залитой золотистыми огнями елке, перегородившей улицу. Он еще выше задрал голову и увидел университет, стоящий слева дворец, храм Святой Каролины, хранилище бесценного сокровища, Codex Argenteus, Серебряного Евангелия.
Он остановился, затаил дыхание, прислушался к отдаленному реву чудища всеобщего потребления.
Сегодня и правда очень холодно. Таких морозов в это время он не помнил. Он всегда удивлялся тому, как неподвижный морозный морской воздух усиливает цвета и делает более ярким свет, четко обрисовывает контуры. Он долго смотрел на тяжеловесную, устремленную ввысь двойную башню церкви с ее таинственными тенями, на прозрачное небо. Зажмурил глаза. Как давно он не был здесь. Он успел забыть, что такой хрупкий хрустальный воздух бывает только в Упсале. Пережитое потянуло его внутрь здания, он чувствовал, как леденеют его ноги, горло. Зубы начали непроизвольно стучать от холода.
Он с трудом дотащился до главного здания университета, остановился у входа, отделанного кирпичом и мрамором. Окинул взглядом высокую лестницу и принялся внимательно рассматривать символизирующие четыре первых факультета четыре статуи перед дверями: теологию, юриспруденцию, медицину, философию. Взгляд машинально задержался на женщине с крестом, на символе его факультета.
Ты изменник, подумал он. Ты должен был стать поборником жизни, но стал ее врагом.
Он поднялся по лестнице, уперся взглядом в три тяжелых дубовых двери с массивными железными ручками. Дверь на громадных петлях открылась удивительно легко, и он осторожно вошел в вестибюль. Огромное, похожее на придел храма помещение смотрело на него сверху своими тремя куполами света. Шаги эхом отдавались под сводами от мозаичного пола, отражались от блестящих гранитных колонн, лепнины, плафонов, от лестницы, ведущей в лекционный зал. Идя по этой лестнице, он всегда проходил мимо выложенного золотыми буквами изречения гуманиста Торильда: «Свободная мысль велика, но еще более велика мысль верная».
Свобода, подумал он, тирания нашей эпохи. Это был обман средневекового человека, человека, который жил в невинности, занимал неизменное и неоспоримое место в обществе, место, в котором у него не было ни причин, ни поводов сомневаться. Этот человек ставил духовную радость превыше всех остальных: экономического преуспеяния, личной свободы, сомнений в справедливости общественного устройства.
Он повернулся к залу спиной, символ расцветающего Ренессанса заставлял его плакать, как от боли. Ева соблазнила Адама, эта шлюха сыграла на его мужских чувствах и заставила откусить от плода древа познания, и невинный стал властелином. Восход солнца ослепляющего любопытства продолжается и продолжается с тех пор в течение многих столетий. Это любопытство отравило отношения людей амбициями и честолюбием, а потом явился Лютер, падший ангел, тюремный надзиратель и выковал последнее звено ножных кандалов рабочего класса.
Он сказал: «Человек, рабство — твой удел. И будешь ты рабом и при капитале, и при всех твоих наслаждениях, и при свободе».
Он торопливо покинул спертую атмосферу науки, ее подгоревший призрак, вышел на улицу и повернул направо, оказавшись перед тем местом, где когда-то стояло до боли знакомое здание. Мысленно он вернулся туда, в тот новый, современный дом, построенный для встреч и собраний студентов.
Здесь обрел он свой истинный дом, свой духовный дом, нашел то, чего никогда не мог найти в палаточных городках лестадианства и в невыносимых церковных службах. Только здесь он впервые услышал слова «великого кормчего»:
За ночь небо затянуло облаками. Анника, держа за руки детей, вышла из дому и слегка присела под тяжестью свинцовой громады нависшей над домом тучи и непроизвольно поежилась от холода и сырости.
— Нам обязательно идти пешком, мама? С папой мы всегда ездим на автобусе.
Они сели на сороковой автобус на улице Шееле и проехали две остановки до улицы Флеминга. Поездка прошла без всяких происшествий, из школы она снова вышла на улицу, ощущая пустоту в голове и груди. Она хотела было прогуляться до редакции, но едва не задохнулась от одной мысли о том, что ей придется брести по раскисшему снегу до самого Мариеберга. Она надеялась успеть на единичку, на новый автобус-гармошку — не самое удачное решение для запруженных центральных улиц, так как эта громадина двигалась со скоростью меньше семи километров в час, и пешком до редакции можно было добраться быстрее. Но она села в этот автобус, заняла место сзади у окна, залитого подтеками серо-коричневой дождевой воды, и приготовилась трястись до работы, как на средневековой повозке, запряженной парой ослов.
Как обычно, она прихватила с собой две кружки кофе и пошла в свою комнату.