– Я верю в Господа всемогущего. Творца, который ни с кем не делит свою власть. Дьявола нет. Есть только свобода, дарованная нам Всевышним, которую мы обращаем себе во зло.
Я молча согласился. Стефан наклонился ко мне и сказал тоном, каким отчитывают детей:
– Ты притворяешься, будто советуешься со мной, а на самом деле давно принял решение. Ты ведь хочешь попросить меня о другом, разве не так?
Я заерзал на стуле:
– Я хотел бы исповедаться.
– Сейчас?
– Сейчас.
Я наслаждался запахом ладана, ивовых прутьев, из которых были сплетены стулья, эхом наших голосов. Мы уже были в пространстве признания и искупления.
– Тогда пойдем.
– А нельзя нам остаться здесь?
Стефан удивленно повел бровями. Несмотря на свое добродушие, он так строго следовал традициям, что мог показаться ретроградом. Еще в то время, когда он преподавал нам богословие, он без конца упоминал об этой невидимой архитектуре, об этих точках опоры, ритуалах, которыми должен быть размечен наш путь. Однако сегодня он закрыл глаза, молитвенно сложил руки и стал читать «Отче наш». Я вторил ему. Затем он склонился ко мне и прошептал:
– Я тебя слушаю.
Я рассказал о Дуду, о том, что произошло в Рунжи, о лжи и мерзости, уже запятнавших мое расследование. Рассказал об африканских притонах, о желаниях, которые они во мне возбуждали. О Фокси, о гнусной действительности, воплощенной в ней, и о договоре, который я был вынужден с ней заключить. Упомянул я и о логике, согласно которой приходится закрывать глаза на одно зло, чтобы помешать совершиться другому – большему.
Я признался и в трусости по отношению к Люку – мне не хватило духу зайти к нему в больницу перед отъездом, а также в своем презрении к Лоре, к собственной матери, ко всем полицейским, с которыми я сегодня утром столкнулся в часовне.
Стефан слушал, закрыв глаза. Продолжая говорить, я осознал, что вновь совершаю грех. Мое раскаяние не было искренним: я наслаждался возможностью разделить бремя, обрести покой. Я испытывал радость, тогда как должен был каяться и нести наказание.
– Это все? – спросил он наконец.
– Разве этого мало?
– Ты делаешь свое дело, ведь так?
– Это не снимает с меня вины.
– Это могло бы быть предлогом, чтобы погрязнуть в грехе и безразличии. Мне кажется, ты далек от этого.
– Значит, я получил отпущение грехов? – Я щелкнул пальцами. – Вот так просто?
– Не иронизируй. Прочтем вместе молитву.
– Можно, я выберу?
– Это же не меню, мой мальчик. – Он улыбнулся. – Какую молитву ты хотел бы прочесть?
Я прошептал:
Моя жизнь – один миг, час преходящий,
Моя жизнь – день единый,
Что от меня ускользает.
– Тереза из Лизье?
Когда мы с Люком были подростками, мы презирали женщин, прославленных в истории христианства: святую Терезу Авильскую – истеричку; святую Терезу из Лизье – блаженную; Хильдегарду фон Бинген – ясновидящую… Но с возрастом я их открыл для себя заново, и они покорили меня. Как, например, Тереза из Лизье – своей свежестью. Ее невинность была воплощением христианства, его чистой простоты…
– Несколько противоречит правилам… – проворчал Стефан. – Но раз уж ты хочешь…
И он зашептал:
Моя жизнь – один миг, час преходящий,
Моя жизнь – день единый,
Что от меня ускользает.
Ты ведаешь это, Господи.
Чтобы любить Тебя на земле,
У меня есть только нынешний день!
Я подхватил:
О! Я люблю Тебя, Иисус! К Тебе взывает моя душа.
Лишь на нынешний день будь мне опорой.
Войди в мое сердце, подари мне улыбку
Лишь на нынешний день!
Контраст между пожилым священником с морщинистым лицом и этой порывистой страстной речью растрогал меня до слез. На последних словах я склонил голову. Священник перекрестил меня.
– Ступай с миром, сын мой.
И тут я вдруг понял, чего искал, идя в этот храм. Не прощения уже совершенных мною грехов, а тех, которые мне еще предстояло совершить…
Стефан ласково произнес – он тоже все понял:
– Это все, что я могу для тебя сделать. Удачи тебе.
Я устроился в кафе, дожидаясь, когда совсем рассветет. Развернув карту города, попытался найти на ней исправительный суд. Оказывается, он располагался в укрепленном здании прямо напротив того места, где я находился, и я подумал, что такое совпадение предвещает удачу.
Однако я ошибся: здание было на реконструкции, а прокуратуру временно перевели в другой конец города, на холм Брежий. Я снова пустился в путь и после получасовых блужданий по городу наконец‑то нашел нужное место. Суд разместился в помещении бывшей часовой фабрики: это было большое промышленное здание на холме, в лесных зарослях. На входной двери все еще красовалась надпись «Франс Эбош». Внутри все напоминало о производстве: крашеные цементные стены, широкие коридоры, по которым мог проехать электрокар, грузовой лифт вместо пассажирского.
Цветные наклейки указывали назначение каждой комнаты: дежурная часть, секретариат, апелляционный суд… По лестнице я поднялся на первый этаж, где располагались судебные следователи. Проходя мимо кабинета заместителя прокурора, я решил зайти, чтобы оценить обстановку.
Дверь была открыта. За письменным столом сидел молодой человек, а по бокам от него – две женщины. Одна что‑то печатала на его компьютере, другая разговаривала по громкой связи, делая записи.
– Самоубийство? Ты уверен?
Я поздоровался с мужчиной, который с улыбкой поднялся мне навстречу, и представился ему вымышленным именем, назвавшись журналистом. Заместитель прокурора меня выслушал. На нем были облегающие брюки из зеленого вельвета и рубашка цвета молодой листвы, делающие его похожим на Питера Пэна.