Ханс привел его в небольшую переговорную со стеклянными стенами, словно бы подвешенную к наружной стене здания. Даже пол и тот стеклянный. Валландер почувствовал себя точно в аквариуме. Молодая женщина, ровесница администраторши в холле, принесла кофе и венские булочки. Валландер выложил рядом с чашкой блокнот и ручку, Ханс меж тем наливал кофе. Валландер заметил, что рука у него дрожит.
– Я думал, эпоха записей от руки канула в прошлое, – сказал Ханс, когда оба уселись. – Думал, все полицейские теперь с диктофонами, а то и с видеокамерами.
– В телесериалах не всегда представлена реальная картина нашей работы. Конечно, иногда я пользуюсь диктофоном. Но ведь у нас не допрос, у нас беседа.
– Так с чего начнем? Но сразу должен предупредить: в моем распоряжении действительно один‑единственный час. И его‑то удалось высвободить с большим трудом.
– Речь пойдет о твоей матери, – решительно произнес Валландер. – Выяснить, что с ней случилось, важнее любой работы. Полагаю, ты со мной согласен?
– Я имел в виду не это.
– Давай поговорим о деле. А не о том, что ты имел или не имел в виду.
Ханс пристально посмотрел на Валландера:
– Прежде всего позволь мне сказать, что моя мама никак не могла быть шпионкой. Хотя и вела себя порой загадочно.
Валландер приподнял бровь.
– Раньше, когда мы говорили о ней, ты об этом не упоминал. О загадочности. Это кое‑что новое.
– Я много размышлял после нашего последнего разговора. Она кажется мне все загадочнее. В первую очередь из‑за Сигне. Можно ли совершить больший обман? Скрыть от ребенка, что у него есть сестра? Временами я очень жалел, что у меня нет ни брата, ни сестры, и говорил ей об этом. Особенно когда был совсем маленький, еще до школы. И ее ответы дипломатичностью не отличались. Теперь я склонен думать, что она встречала мою детскую тоску ледяным холодом.
– А отец?
– В те годы он почти не бывал дома. По крайней мере мне помнится, что он всегда отсутствовал. Каждый раз, когда он входил в дом, я знал, что скоро он опять уйдет. Он всегда приносил подарки. Но я не смел выказать радость. Если уж достали его мундиры, чтобы проветрить и почистить, известно, что будет. Наутро он уедет.
– Можешь подробнее рассказать, что именно ты ощущаешь в своей матери как загадочность?
– Трудновато объяснить. Иногда она ходила с отсутствующим видом, глубоко погруженная в собственные мысли и сердилась, если я вдруг ей мешал. Казалось, я причинял ей боль, ранил ее. Не знаю, понятно ли тебе, но я помню это именно так. Иногда она резко захлопывала блокнот или быстро прикрывала чем‑нибудь бумаги, с которыми работала, когда я заходил в комнату. Так яснее?
– Было ли что‑нибудь такое, чем твоя мать занималась только в отсутствие отца? Внезапные нарушения обычного распорядка?
– Да нет, по‑моему.
– Не спеши с ответом. Подумай!
Ханс встал, подошел к стеклянной стене. Сквозь пол Валландер видел уличного музыканта, который, поставив на брусчатку шляпу, играл на гитаре. Стекло не пропускало внутрь ни звука. Ханс опять сел в кресло.
– Может быть, – неуверенно проговорил он. – Поручиться не могу. Возможно, это фантазии, ложные воспоминания. В общем, не исключено, что ты прав. Когда Хокан бывал в отъезде, она часто звонила по телефону, всегда аккуратно закрыв дверь. При нем она этого не делала.
– Не говорила по телефону или не закрывала дверь?
– И то и другое.
– Продолжай!
– Она часто работала с какими‑то бумагами. Когда Хокан приезжал домой, бумаги, по‑моему, исчезали, вместо них на столе стояли цветы.
– Что это были за бумаги?
– Не знаю.
Иногда еще и зарисовки.
Валландер насторожился:
– Зарисовки чего?
– Прыгунов в воду. Мама хорошо рисовала.
– Прыгунов?
– Разные прыжки, разные фазы отдельных прыжков. «Немецкий прыжок винтом» и всё такое.
– А другие зарисовки помнишь?
– Несколько раз она рисовала меня. Куда они подевались, я не знаю. Но сделаны были хорошо.
Валландер разломил булочку, окунул половинку в кофе. Глянул на часы. Музыкант под ногами продолжал беззвучно играть.
– Я еще не закончил, – сказал Валландер. – Мне интересны взгляды твоей матери. Политические, общественные, экономические. Что она думала о Швеции?
– У нас дома политику не обсуждали.
– Никогда?
– Кто‑нибудь из них мог сказать «шведская армия более не способна защитить страну». Тогда другой отвечал, что «это вина коммунистов». И всё. Обе реплики мог произнести любой из них. Разумеется, они придерживались консервативных взглядов, как я уже говорил. И голосовали неизменно за умеренных. Налоги чересчур высоки, Швеция принимает слишком много иммигрантов, которые затем устраивают беспорядки на улицах. Пожалуй, можно сказать, они думали именно так, как следовало ожидать.
– И из этой картины никогда ничто не выбивалось?
– Никогда, насколько я помню.
Валландер кивнул, съел вторую половину булочки.
– Давай поговорим о взаимоотношениях твоих родителей, – сказал он, проглотив булочку. – Какие они были?
– Хорошие.
– Они не ссорились, не скандалили?
– Нет. Полагаю, можно сказать, они вправду любили друг друга. Оглядываясь назад, я позднее часто думал, что ребенком никогда не боялся, что они разведутся. У меня тогда даже мысли такой не возникало.
– Но ведь у всех случаются конфликты.
– У них не случалось. Если, конечно, они не ссорились, когда я спал и не мог ничего заметить. Только вряд ли.
Больше у Валландера вопросов не было. Но пока что он не имел намерения отступить.
– Что‑нибудь еще можешь мне сказать о своей матери? Она была дружелюбная и загадочная, даже очень, – вот все, что мы сейчас знаем. Но, честно говоря, тебе известно о ней на удивление мало.
– Я и сам так считаю, – ответил Ханс, как показалось Валландеру, с мучительной откровенностью. – Между нами почти не случалось минут большой доверительности. Она всегда держалась от меня как бы на расстоянии. Если мне случалось ушибиться или пораниться, она, конечно, меня утешала. Но сейчас я понимаю, что ее это чуть ли не тяготило.
– А другого мужчины в ее жизни не было?
Этот вопрос Валландер не готовил заранее. Но сейчас, когда задал его, он казался совершенно естественным.
– Никогда. Не думаю, чтобы между родителями стояла какая‑то неверность. Они друг другу не изменяли.
– А до того, как поженились? Что ты знаешь о том времени?
– Они встретились очень молодыми, и мне кажется, поэтому никого другого в их жизни не было. Всерьез. Хотя на сто процентов я, конечно, не уверен.
Валландер спрятал блокнот в карман куртки. Он не записал ни слова. Записывать оказалось нечего. Он знал так же мало, как до прихода сюда.
Валландер поднялся. Однако Ханс не встал.
– Мой отец… – сказал он. – Значит, он звонил? Жив, но не хочет показаться на глаза?
Валландер опять сел. Гитариста внизу уже не было.
– Звонил именно он, без сомнения. А не кто‑то, кто имитировал его голос. Он сказал, что с ним все в порядке. Объяснений своему поступку не дал. Просто хотел, чтобы вы знали: он жив.
– Он действительно не сообщил, где находится?
– Нет.