Лукас временно перестал встречаться с женщинами и неожиданно понял, что ему трудно сосредоточиться на мысли о свидании. Он пытался рыбачить, целую неделю ежедневно играл в гольф. Не помогло. С некоторым изумлением он осознал, что его жизнь похожа на его же холодильник, в котором лежали упаковка из шести бутылок светлого пива, три банки кока-колы без кофеина и медленно переходящая в стадию окаменелости банка горчицы.
Ночью, не в силах заснуть, он не мог выбросить Беккера из головы. Не мог забыть чувство погони, ощущения, испытанные, когда он подбирался к убийце, загонял его в угол…
Лукасу не хватало этого. Нет, он не скучал по департаменту полиции с его совещаниями и грубой политикой. Ему недоставало охоты. И напряжения.
Слоун дважды звонил из Миннеаполиса, сказал, что, похоже, Беккер куда-то убрался. Один раз позвонил Дел, предложил как-нибудь выпить пивка.
Лукас согласился: «Конечно».
И стал ждать.
Беккер был настоящим подонком.
Дэвенпорт знал, что он обязательно появится.
Беккер вернулся в реальность.
Он сидел на стальном хромированном стуле и наблюдал за предсмертными судорогами Кортеса, переводя глаза с экранов мониторов на лицо умирающего. В шею мужчины была вставлена прозрачная пластиковая трубка, она выкачивала кровь из сонной артерии в огромный кувшин для воды, стоящий на полу. Кровь была малинового цвета, как вареная свекла, и ноздри Беккера подергивались от ее запаха. ЭКГ показывала учащенный ритм биения сердца Кортеса, и Беккер не мог сдержать дрожь. Сознание Кортеса покидало тело, расширялось, соединялось с… с чем оно соединялось?
Что ж, возможно, ни с чем.
Кто знает, может быть, сущность Кортеса — это всего лишь пузырек, плывущий к поверхности космического стакана с содовой; расширяясь, пузырек лопнет, и все закончится. От этой мысли брови Беккера невольно поползли вверх и задергались, и он прижал ко лбу руку, чтобы их успокоить.
За гранью должно что-то быть. Неужели он тоже может просто взять и погаснуть?.. Нет. Это немыслимо.
Кортес рванулся, удерживающие его нейлоновые ремни натянулись под напором конвульсий, охвативших тело, голова подалась вперед, глаза вытаращились. Воздух с хриплым бульканьем вышел из легких, словно мужчина чем-то подавился. Он смотрел в пустоту, но ничего не видел. Он был уже за чертой…
Прибор, фиксирующий давление, издал сигнал тревоги, то же самое сделал электрокардиограф, и два пронзительных звука слились в один.
Он был уже за чертой…
Прибор, фиксирующий давление, издал сигнал тревоги, то же самое сделал электрокардиограф, и два пронзительных звука слились в один. Продолжая прижимать левую руку ко лбу, чтобы удержать на месте непослушные брови, Беккер повернулся к мониторам. Сердце Кортеса остановилось, кровяное давление быстро снижалось до нуля. Беккер почувствовал, как его собственные мышцы спины и ягодиц напряглись от предвкушения.
Он посмотрел на дисплей электрокардиографа, затем на монитор, который отмечал состояние головного мозга. Всего несколько секунд назад на нем была изображена ломаная линия, а теперь она начала выравниваться, выравниваться…
Беккер знал, что Кортес умирает, осознавал, что уходит его сущность. Он не мог ее оценить или измерить — пока не мог, — но чувствовал ее. Он купался в этом ощущении, цеплялся за него. Беккер сделал полдюжины снимков, слыша в голове жужжание незримого моторчика. Наконец магическое нечто ускользнуло, и Беккер вскочил на ноги, отчаянно пытаясь его удержать. Он наклонился над Кортесом так низко, что его глаза оказались всего в четырех дюймах от лица несчастного. Смерть и глаза обладали какой-то тайной…
А потом испытуемый умер, ушел за пределы досягаемости. Его тело, оболочка личности, обмякло в руках Беккера.
Это мгновение обладало такой силой, что Беккера развернуло на месте. Тяжело дыша, он посмотрел на свое отражение в блестящем шкафу из нержавеющей стали. Он видел себя в нем десятки раз в день, когда работал: грубое лицо, грешное лицо, полосы красной плоти в тех местах, где кожу разорвало дуло пистолета.
— Ушел, — проговорил он тихим, тонким голоском.
Но не совсем. Беккер почувствовал спиной какое-то давление, его позвоночник напрягся, и он ощутил укол страха. Он повернулся и увидел, что на него смотрят глаза мертвеца. Они, разумеется, были открыты. Беккер аккуратно отрезал веки, чтобы они такими и оставались.
— Не делай этого, — резко проговорил он.
Кортес молчал, но его взгляд следил за Беккером.
— Не делай этого, — повторил Беккер громче, и у него прервался голос.
Кортес наблюдал за ним.
Беккер схватил со стального подноса скальпель, подошел к краю стола, наклонился над телом и вонзил инструмент в глаза. Он был профессионалом: на операцию у него ушла всего секунда. Он вырезал глаза, точно вареные яйца, и стекловидная жидкость потекла по щекам трупа, будто слезы, превратившиеся в желе.
— Прощай, — мечтательно произнес Беккер.
Вырезанные глаза больше ему не угрожали. Шарик жевательной резинки вывалился из автомата, и Беккер улетел…
Толстый остановился около обочины, раскачиваясь на пятках и терпеливо дожидаясь, когда переключится светофор. Он швырнул на проезжую часть окурок, и тот взорвался каскадом искр. Мимо сплошным потоком проносились машины, потрепанные «тойоты» и дребезжащие «форды», «доджи» с погнутыми бамперами, пикапы и фургоны, закрывавшие собой все, что находилось за ними. Грузовики, разрисованные граффити, и автобусы катили по улице, окутанные смрадными дизельными парами. Они мчались мимо, точно стая лососей из железа, идущая на нерест вверх по реке. Тут и там такси — желтые пятна в транспортном потоке — пытались отыскать подходящее местечко, сообщая о своих маневрах короткими гудками. В Нью-Йорке царил шум: под землей громыхали поезда метро и паровые трубы, наверху, на улице, раздавался грохот различных моторов, механизмов и неисправных глушителей, миллионы людей разговаривали одновременно, а громче всего было жужжание бессчетного числа кондиционеров.
И все это сплавлено жарой.
— Слишком жарко, — сказал Толстый.
Так оно и было; он чувствовал жар на шее, под мышками, под подошвами ботинок. Он взглянул на Тощего, остановившегося у обочины рядом с ним.