Но все зовут меня Пикассо, потому что мне больше нравятся его картины.
– Ясно. Еще раз простите. Я был слишком погружен в свои мысли.
– Мы заметили, не правда ли, Лозенски?
Прямо от мочек ушей Пикассо вниз по щекам спускались густые бакенбарды, которые переходили в светло-коричневую эспаньолку. Когда медбрат улыбнулся и обнажил солидный ряд зубов, то стал похож на классического Щелкунчика.
– Разумеется, я возмещу ущерб, который причинил.
Штерн вытащил бумажник из внутреннего кармана пиджака.
– Нет, нет, нет… так у нас дела не делаются, – запротестовал Пикассо.
– Вы меня неправильно поняли. Я просто хотел дать вам мою визитку.
– О, вот с этим можете не утруждаться, верно, Лозенски?
Старик в кресле-каталке кивнул и с шаловливым выражением лица изогнул одну из внушительных бровей. В отличие от его редких волос на голове брови двумя мощными пучками стальной шерсти выступали над впалыми глазницами.
– Боюсь, я вас не понимаю.
– Вы до смерти напугали нас обоих. А Фредерик уже не так крепок после второго инфаркта, верно?
Пожилой мужчина кивнул.
– Несколькими купюрами тут не отделаешься, если хотите избежать шумихи.
– Как тогда быть? – Штерн нервно улыбнулся и подумал, не с сумасшедшим ли имеет дело.
– Мы хотим, чтобы вы нагнулись.
Он хотел уже покрутить пальцем у виска и уйти, но тут до него дошла шутка. Он улыбнулся, поднял с пола черную бейсбольную кепку, которую, вероятно, сорвал с головы старика, и вернул владельцу в каталке.
– Именно. Теперь мы квиты. – Пикассо засмеялся, а его престарелый подопечный прыснул, как школьник.
– Вы фанат? – спросил Штерн, пока старик обстоятельно обеими руками нахлобучивал кепку. На лбу золотыми буквами было написано «АББА».
– Конечно. Божественная музыка. Какой у вас любимый хит?
Мужчина в кресле-каталке приподнял козырек, чтобы убрать непослушную белую прядь.
– Даже не знаю, – ответил Штерн, растерявшись. Он хотел навестить Симона и обсудить с ним вчерашние события. И был не расположен к беседам о шведской поп-музыке семидесятых.
– Я тоже, – ухмыльнулся Лозенски. – Они все хороши. Все до одного.
Пикассо подтолкнул кресло-каталку вперед, и новенькие колеса мягко зажужжали по блестящему полу.
– Кстати, к кому вы пришли? – Медбрат снова обернулся к Штерну.
– Я ищу палату 217.
– Симона?
– Да, вы его знаете? – последовал за ними Штерн.
– Симон Сакс, наш сирота, – ответил медбрат и через несколько шагов остановился перед неприятно серой дверью с надписью «Физиотерапия». – Конечно, я его знаю.
– А кто его не знает? – пробормотал пожилой мужчина, которого вкатили в светлую комнату с множеством гимнастических ковриков на полу, шведской стенкой и многочисленными спортивными снарядами. Старик словно обиделся, что разговор теперь крутился не вокруг него одного.
– Он наша радость. – Пикассо остановил кресло-каталку рядом с массажным столом. – Не везет ему. Сначала органы опеки лишили его мать родительских прав, потому что та чуть не заморила его голодом. А теперь еще опухоль в голове. Врачи говорят, доброкачественная, потому что не образует метастаз. Тьфу!
На долю секунды Штерну показалось, что медбрат собирается плюнуть на пол.
– Не понимаю, что там доброкачественного, если эта штука растет и когда-нибудь сдавит его головной мозг.
Дверь соседнего кабинета открылась, и в комнату вошла азиатка в костюме для занятий дзюдо и миниатюрных ортопедических ботинках.
Вероятно, она понравилась Лозенски, потому что он снова начал насвистывать мелодию «АББА». Но на этот раз его «Money, Money, Money» напоминало исполнение строителя, который провожает взглядом грудастую блондинку.
Выйдя в уже более людный коридор, Пикассо вытянул руку и указал на вторую дверь слева от сестринской:
– Это там.
– Что?
– Ну, комната 217. Одноместная палата Симона. Но просто так вам туда нельзя.
– Почему?
Штерн уже опасался худшего. Симону настолько плохо, что посещение возможно только в стерильной одежде?
– Вы без подарка.
– Простите?
– Больным приносят или цветы, или шоколад. На крайний случай десятилетнему мальчику подойдет какой-нибудь музыкальный журнал или что-нибудь еще. Но вы не должны появляться с пустыми руками у ребенка, которого через неделю уже может не…
Пикассо не успел закончить предложение. Краем глаза Штерн заметил какое-то мигание и повернулся налево, чтобы определить, где именно сработал сигнал вызова медперсонала. Когда он заметил красную моргающую лампочку над той самой дверью, то бросился вслед за медбратом, который уже спешил на экстренный вызов. Прямо перед палатой 217 Штерн его нагнал.
Так Карина всегда измеряла его общее состояние. Каждое утро она в первую очередь спрашивала о числе, где единица означала «жалоб нет», а десять – «невыносимые боли».
Симон не помнил, когда в последний раз чувствовал себя лучше чем на «тройку». Но это может случиться сегодня, если печальный мужчина, стоящий у его кровати, побудет с ним еще немного. Симон был рад увидеть его лицо.
– Простите, что напугал вас. Я только хотел включить телевизор.
– Ничего. – Волнение сменилось большим облегчением, когда выяснилось, что Симон нажал на кнопку экстренного вызова случайно. Удостоверившись, что с ребенком все в порядке, Пикассо оставил его наедине с нервничающим адвокатом.
– Вы нравитесь Карине, – начал разговор Симон. – А Карина нравится мне. Так что я ничего против вас не имею. – Мальчик подтянул колени и сложил ноги под одеялом по-турецки. – У нее сегодня выходной?
– Э-э-э, нет. То есть я не знаю. – Штерн медленно пододвинул стул к единственной кровати, стоящей в палате, и сел. Симон заметил, что адвокат бы одет почти так же, как позавчера, когда они встретились на заброшенной фабрике. Вероятно, в его шкафу висело несколько темных костюмов.
– Вам нехорошо? – спросил он.
– Почему?
– Карина сказала бы, что вы выглядите неважнецки.
– Я плохо спал.
– Разве из-за этого сердятся?
– Иногда.
– А, я знаю, что вам мешает. Извините. – Симон потянулся к ящику прикроватной тумбочки и вытащил парик из натуральных волос. – Позавчера вы даже не заметили, верно? Это мои настоящие. Мне обрезали их, прежде чем профессор Мюллер начал работать чернильным ластиком.
– Чернильный ластик?
Умелым движением Симон нахлобучил парик, прикрыв им нежный пушок у себя на голове.
– Да, иногда они обращаются здесь со мной как с малышом. Я, конечно, знаю, что такое химиотерапия, но главврач объяснял мне это, как трехлетнему. Сказал, что у меня в голове находится большое темное пятно, а таблетки, которые я принимаю, сотрут его. Как ластик для чернил.
Симон проследил за взглядом адвоката, который изу чал полочку рядом с кроватью.
– Интерферон я больше не принимаю. Врач считает, что сейчас можно обойтись и без него. Но Карина рассказала мне правду.
– Что именно?
– Побочные эффекты очень опасны.