На прошлой неделе Дорохов все-таки упросил Серафима дать печь на месяц. Димон торопился наплавить все, что у них уже получилось, ему нужна была «быстрая» печь. Серафим привез печь в институт, и Дорохов на какие-то полчаса оставил ее на столе. Экселенц же, как назло, вошел и увидел. А соображает экселенц молниеносно, Эркюль Пуаро так не соображал. Экселенц, конечно же, все выстроил. Справочник по металлам, забытый на столе. Стопку плат, которая с дребезгом вывалилась из дороховского портфеля на лестнице, когда они с экселенцем спускались в вестибюль и Дорохов уронил портфель. Плавильную печь сверхоригинальной конструкции, которую Дорохов поставил на подоконник, как на постамент.
– Если тебя поджимает… Ну, я все понимаю, – сказал Риснер. – Попробую выбить тебе лаборантскую ставку. Хорошо, пусть не ставку. Но полставки я тебе выбью. Ты не стесняйся, скажи. Решим этот вопрос.
– Ставка. Полставки, – пробормотал Дорохов. – «Чтобы того купить, и сего купить, а на копеечки ж только воду пить».
– Не понял…
– «А сырку к чайку или ливерной? Тут – двугривенный, там – двугривенный. А где ж их взять?»
– Не понял, – сердито повторил Риснер. – При чем тут ливерная?
– Не в ставке дело, Алексан Яклич, – сказал Дорохов. – Ставка погоды не сделает. Нищета это одна из форм несвободы.
– Ладно, – сказал Риснер и достал из нагрудного кармана пачку «Мальборо». – Как хочешь. Только не ввяжись в аферу.
Дорохов пожал плечами и кивнул.
– Возьми хорошую сигарету, – Риснер протянул Дорохову пачку. – Какую же ты дрянь куришь.
– У нас заграничных друзей нет, – пробурчал Дорохов, закуривая. – Что есть, то и курим.
– Распустил я тебя, – печально сказал Риснер. – Зачем звонил Алик?
– Не знаю, – Дорохов пустил в потолок струю ароматного дыма. – Говорит, что у вас есть общие планы.
– Алик немножко торопит события. Ты понимаешь вообще, к чему он клонит?
– Понимаю, конечно, – сказал Дорохов. – Это, так сказать, на поверхности.
– Сейчас очень суетливое время, – сказал Риснер. – Скоро пионеры понесут в металлолом железный занавес. Сейчас очень важно все правильно рассчитать. А у тебя глаза загорелись? Хотел бы в Нью-Йорк?
– Не знаю, – Дорохов пожал плечами. – Честно говорю: не знаю.
– Верю, – ответил Риснер, глубоко затянулся, выпустил из полуоткрытого рта клуб дыма и втянул в себя, как проглотил. – Волнуют такие разговоры, правда?
Риснер насмешливо глядел на Дорохова, и сигарету держал самыми кончиками тонких пальцев.
Все понимает, подумал Дорохов. И слово нашел самое верное – «волнуют».
– Да, – согласился Дорохов. – Такие разговоры молодому советскому ученому вести непривычно. А вы сами хотите в Нью-Йорк?
– Нет, – экселенц отрицательно качнул красивой головой. – Туда я не хочу. Там Алик, нам двоим там будет тесно. Ты когда улетаешь?
– Послезавтра, – беспокойно сказал Дорохов.
Он все боялся, что Риснер в последний момент отменит «рождественские каникулы».
– А что там у тебя?
– В смысле?
– В Сибирске. Ты ведь в Сибирск летишь?
– Как «что»? Мама, папа. Я всегда Новый год встречаю с родителями.
– Да, я помню, Татьяна говорила. Там мороз, наверное?
– Да уж наверняка, – хмыкнул Дорохов.
Там мороз, наверное?
– Да уж наверняка, – хмыкнул Дорохов. – Там зима так зима. Минус тридцать и сугробы.
– До чего вы все похожи! – сказал Риснер. – Ганькина тоже как начнет рассказывать про свой Бийск – будто песню поет. И такая, знаешь, светлая грусть в глазах. И чем больше вы про зимы и сугробы рассказываете, про просторы и тайгу – тем явственнее, знаешь ли, некая снисходительная нотка. Мол, разве ж в Москве зима? Разве ж в Москве лес?
– Зима в Москве – дерьмо, – подтвердил Дорохов. – Каша. Слякоть.
– Ага. Но жить вы предпочитаете в Москве. Вдали от любимых сугробов. Ты мне напоминаешь писателя-почвенника, который воспевает родные нивы, проживая на улице Горького. – Риснер затянулся. – А кроме Нового года тебя вообще домой не тянет?
– Нет, – твердо сказал Дорохов. – Не тянет. Я восемь лет в Москве живу.
И подумал, что в Сибирск он всякий раз улетает с удовольствием, но на третий-четвертый день ему всегда хочется домой, на Полянку.
– Ну лети, – вздохнул Риснер. – Лети, сокол. Отдохни там. И подумай на досуге. Тема твоя – не то чтобы новаторская. Но прикладная, понимаешь? Она сейчас востребована и еще долго будет востребована. Ты всегда будешь при деле. Здесь ли, в Нью-Йорке ли.
– Это что, официальное предложение? – шутливо спросил Дорохов.
– Это официальное предложение подумать, – сказал Риснер серьезно. – Ты подумай как следует: как жить дальше собираешься. И с металлами осторожнее. Это не шутки. Это лет пять общего режима.
– Строгого, – сказал Дорохов. – Я узнавал.
Через пять дней после ужина у Хуна-Финикийца Севела шел по площади Праздника Опресноков и встретил рабби Рехабеама. Севела спешил в санитарный департамент, он пересекал площадь и еще издали заприметил костлявого квартального. Нелепая, как пугало, фигура в коричневом хитоне и фиолетовом тюрбане двинулась навстречу. Тюрбан мотался взад-вперед, а грязные полы хитона с коричневой бахромой из разлохматившихся ниток вздергивались, обнажая худые голени и запыленные стопы с шишковатыми пальцами. От поспешного шага рабби кожаный хошен на животе сбился набок.
Севела замедлил шаг, остановился, сделал приличествующий поклон и вопросительно посмотрел на рабби.
– Здравствуй, Малук, – сказал плешивый периша. – Хорошо, что я тебя встретил.
– Мир вам, рабби Рехабеам, – сказал Севела. – Я вам нужен?
– Пройдемся немного, молодой Малук. Я хотел кое-что тебе сказать.
Они пошли рядом. От неопрятного старика несло застарелым потом. Севела задышал ртом. Плешивый снял тюрбан, вытер тряпицей бледную лысину в веснушках, вновь насадил тюрбан на голову.
– Так чем могу быть полезен, рабби? – сказал Севела. – Я сейчас спешу в санитарный департамент. Мне надо успеть за сертификатом на пальмовое масло.
– Ты успеешь получить сертификат, молодой Малук, – по-стариковски причавкивая, сказал плешивый. – Ваш обоз уйдет вовремя. Тебя хочет видеть инспектор.
– Не понимаю, рабби. Кто хочет видеть меня?
– Ты все понимаешь, молодой Малук. Городской инспектор велел передать тебе повестку. Вот, возьми. Что ты замер? Прими повестку и иди по своим делам.
Рехабеам сунул в руку Севеле свернутый в трубку лист. Севела скомкал повестку в ладони и глухо спросил:
– Зачем я нужен инспектору? Почему повестка? Объявили милуим? Я не уклоняюсь…
– Это не милуим, Малук! Не надо опасаться, ты законопослушный человек, твоего отца знает весь Эфраим.