Всему виной стала книга, которую он писал последние месяцы — с самого дня смерти президента Рузвельта. Я читал ее, как и все мы — и мы поделились с мистером Муром мнениями касательно его труда, и пожелали ему удачи, но никому из нас, включая доктора, и в голову не пришло, что автор всерьез намерен отыскать для нее издателя. В рукописи излагалась история расследования убийств, совершенных Джоном Бичемом, — первое дело, которое выпало вести вместе доктору, мистеру Муру, мисс Саре Говард, братьям-детективам Айзексонам, Сайрусу Монтроузу и мне. История эта вышла настолько интересного свойства, что ни один издатель в здравом уме не осмелился бы предложить ее публике. Это верно, многие не прочь пощекотать себе нервишки, почитывая что-нибудь эдакое на сон грядущий, но ведь всяким вкусам есть предел, а история Бичема решительно не вписывалась ни в какие ворота — для тех-то дней и того века. Может, ее и следовало рассказать, как того требовал мистер Мур, но сколько в нашем мире таких историй, которым не суждено быть рассказанными лишь потому, что люди не готовы слушать?
Первую ошибку я совершил, когда поделился этим соображением с мистером Муром.
Тот наградил меня редким своим взглядом — тяжелым, исполненным гнева. Джона Скайлера Мура я знал лет с одиннадцати — стало быть, уже года двадцать четыре — и, пожалуй бы, встал в тупик, спроси меня кто, известен ли мне более справедливый, порядочный и вообще добрый человек. Но хлебнуть ему довелось много чего, и, как это частенько бывает, в душе его образовалось клокочущее озеро боли и горечи, кои подчас не могут не выплеснуться наружу. На моей памяти вызывало подобные всплески всякое, но никогда еще так сильно, как в тот вечер: он жаждал рассказать миру историю Бичема и люто ярился на всех, кто пытался воспрепятствовать ему, даже не говоря о тех, кто попробует эту причудь хотя бы понять. А в данном случае — к несчастью — этим кем-то выпало быть мне.
А ведь он был уже немолод, мистер Мур, совсем немолод — багровые складки на его шее, подпираемые накрахмаленным воротничком, выдавали, как он прожил свою жизнь; однако глаза горели той же яростью, что вспыхивала всякий раз, когда обладатель их сталкивался с несправедливостью или же с тем, что считал глупостью. И отступит он при этом, заметьте, в свои шестьдесят с гаком не больше, чем в моем возрасте. Зная все это, я прикинул, что долгой проповеди мне не избежать, а потому вскарабкался по деревянной лестнице и с полки изъял внушительную банку, где хранилась особо недешевая смесь превосходных табачных листьев из Турции и Джорджии. После чего я выставил второй плетеный стул под небольшой полосатый навес, что прикрывает обе мои витрины — «С. ТАГГЕРТ, ТАБАЧНИК, ОТБОРНЫЕ ИМПОРТНЫЕ И ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ СМЕСИ» наилучшим сусальным золотом — и принялся набивать товар в гильзы из вкуснейшей английской бумаги. В таком-то антураже мы вдвоем и расположились, а майский ветерок тем временем уносил уличное зловоние к восточным пределам города.
— Так что же, Стиви? — объявил великий журналист тем тоном, за который его не раз увольняли из газет по всему Восточному побережью. — Если я правильно тебя понял, в конце концов и ты готов влиться в заговор молчания вокруг кошмаров частной жизни наших добропорядочных соотечественников?
— Не желаете ли закурить, мистер Мур? — поинтересовался в ответ ваш покорный заговорщик поневоле. — И немного поразмыслить над тем, что вы только что ляпнули. Это же я, Стиви — тот же Стиви, который не раз пускался с вами в небожеские предприятия в деле Бичема, когда был еще совсем несмышленышем.
— Сперва я и полагал, что говорю именно с ним, — неуверенно заметил мой собеседник, — но твой тон заставил меня в этом усомниться.
— Огоньку? — предложил я, чиркая спичкой по брючине, пока мистер Мур рылся в кармане.
— Нельзя сказать, что вы ошиблись, — продолжил я, — но ведь нужно знать, как подходить к людям.
— А! — воскликнул он. — Иными словами, я, кто работал в лучших изданиях страны, а ныне освещает величайшие события дня на страницах «Нью-Йорк Таймс», я — и не умею найти подход к своей публике?
— Вот только пыжиться не надо, — ответил я. — Насколько известно даже мне, «Таймс» увольняла вас дважды — и все именно из-за того, что вы не знали, как подойти к своей публике. Дело Бичема было крепким — даже слишком крепким для ваших читателей, чтобы ставить на эту лошадку. Что, нельзя было подвести их к нему помягче — начать с чего-нибудь другого, не с выпотрошенных мальчиков-проститутов, каннибализма и глаз в банках?
Великий борзописец зашипел, овевая меня дымом, но я уловил и легкий кивок: дескать, возможно, я прав; быть может, история измученного мучителя, который вымещал собственную ярость на самых бессчастных молодых людях в этом городе, — не лучший способ знакомить публику как с психологическими теориями доктора Крайцлера, так и с тайными грехами американского общества. И это мимолетное допущение (если только я прав и это действительно оно), видимо, не слишком-то обрадовало мистера Мура. Заунывное ворчание, исторгшееся из его груди, похоже, говорило: «Я — и вдруг прислушиваюсь к профессиональным советам бывшего мелкого жулика, подвизающегося на ниве торговли табачными изделиями!» Меня его реакция позабавила: а как иначе, ибо в манере мистера Мура сейчас больше от капризного дитяти, нежели от рассвирепевшего старика.
— А давайте попробуем оглянуться, — предложил я с облегчением от того, что гнев его, похоже, сменился покорностью. — Давайте-ка вспомним все наши тогдашние дела — может, какое и не будет так эпатировать, однако ж сгодится для ваших целей?
— Не выйдет, Стиви, — подавленно буркнул Мур. — Ты же знаешь не хуже меня, что дело Бичема — не только первая, но и самая яркая иллюстрация ко всему, что Крайцлер годами пытался донести этим людям.
— Кто знает, — ответил я. — Может, и другие подойдут? Вы ведь всегда признавали, что у меня память лучше всех из нас — так, может статься, я и помогу вам припомнить?
Здесь, признаюсь, я немного покривил душой: мне уже вспомнилось подходящее дельце — самое интригующее и захватывающее из всех, что выпали нам на долю. Однако если б я сейчас принялся рьяно подсовывать его мистеру Муру… для человека в его состоянии это стало бы все равно что красной тряпкой перед быком. Он меж тем добыл из кармана фляжку и уже изготовился к ней приложиться, как вдруг с проспекта громоподобно рявкнула выхлопная труба «фордовского» моторного грузовика, и мистер Мур от неожиданности взвился со стула на добрый фут в воздух. Старики всегда так реагируют на подобные вещи — им уж не привыкнуть к звукам нового времени. Впрочем, хрюкнув и опустившись обратно на стул, мистер Мур соизволил все же уделить минуту размышлениям касательно моего предложения. Однако плавное покачивание головой свидетельствовало, что размышления эти проделали полный цикл и вернулись к тому же безутешному выводу: во всей нашей практике не было дела более подходящего и наглядного, чем дело Бичема. Я вздохнул и, поглубже затянувшись, тихо спросил:
— А что насчет Либби Хатч?
Друг мой слегка побледнел и глянул на меня с таким видом, будто сама дамочка сейчас объявится из глубин моей лавки и отчитает его, доведись ему ляпнуть о ней что-то не то. Таково обычное действие, производимое ее именем на всякого, кто хоть однажды переходил ей дорожку или как-то мешал.
— Либби Хатч? — тихо отозвался мистер Мур. — Нет. Нет, как ты мог? Это не… нет, это… ты же просто не мог… — Он и дальше так бормотал, не ошарашь я его прямым вопросом, отчего ж это я не мог? — Так… — начал он, по-прежнему больше напоминая до полусмерти перепуганное дитя, — как же ты мог… да как вообще кто-либо осмелива… — В этот миг до части его мозга, не затуманенной алкоголем, все же дошло, что женщина добрых лет двадцать как мертва: убедившись в этом, он сразу надулся и несколько приосанился.