Один парень был белым, и все глазели на нас, когда мы пришли в кино. А потом кто-то бросался в нас попкорном. Очевидно, в кинотеатрах о расовом равенстве забывают, как только гаснет свет. А как однажды было на футболе? Я бегу с мячом вдоль бровки, выхожу на хорошую позицию, и тут какой-то белый папаша в рубашке для гольфа кричит своей дочери: «Держи эту черномазую!» Я притворилась, будто не слышала. Девчонка ухмыльнулась. Мне так хотелось ее завалить, прямо у него на глазах, но я этого не сделала. Просто проглотила. Или на первом году обучения в перерыв на ленч я оставила учебник английского на трибуне стадиона, а когда вернулась за ним, кто-то вложил в него записку: «Негритосина». Я и это проглотила. Дни, даже недели все идет хорошо, а потом приходится что-то проглатывать. То же самое случается и у мамы, и у папы, я это знаю. Может, у Джерома в Гарварде по-другому, но готова спорить, и ему иногда приходится проглатывать.
Холли сжимает ее руку, но молчит.
– Я не черноватая, но голос меня так назвал, потому что я выросла не в дешевой квартире с драчливым отцом и матерью-наркоманкой. Потому что я никогда не ела листовую капусту и даже не знаю, что это такое. Потому что я грамотно говорю на английском. Потому что в Лоутауне живут бедно, а мы на Тиберри-лейн ни в чем себе не отказываем. У меня есть банковская карточка, я хожу в хорошую школу, Джером учится в Гарварде, но… но разве ты не видишь… Холли, разве ты не видишь, что я никогда…
– У тебя нет и не могло быть выбора, – говорит Холли. – Родителей и место рождения не выбирают. Та же история и со мной. Со всеми нами. И в шестнадцать тебя никогда не просили поменять что-либо, кроме одежды.
– Да! Я знаю, что не должна этого стыдиться, но голос заставил меня ощутить стыд, почувствовать себя никчемным паразитом, и это до сих пор не ушло. Словно в голове осталась дорожка слизи. Потому что я никогда не бывала в Лоутауне, и там ужасно, и в сравнении с ними я действительно черноватая, и я боюсь, что голос никуда не уйдет, и моя жизнь будет сломана.
– Ты должна его задушить, – говорит Холли, сухо и непререкаемо.
Барбара в изумлении смотрит на нее.
Холли кивает:
– Да. Ты должна душить этот голос, пока он не умрет. Это первое, чем ты должна заняться. Если не поборешься за себя, не сможешь стать лучше. А если не станешь лучше, никому не поможешь стать лучше.
– Я не могу просто вернуться в школу и делать вид, будто Лоутауна не существует, – отвечает Барбара. – Если собираюсь жить дальше, я должна что-то сделать. Молодая я или нет, я должна что-то сделать.
– Ты думаешь о какой-нибудь волонтерской работе?
– Я не знаю, о чем я думаю. Не знаю, что может сделать такая молоденькая девушка, как я. Но я собираюсь выяснить. Если это будет означать, что надо вернуться туда, мои родители меня не поддержат. Я хочу, чтобы ты мне с ними помогла, Холли. Знаю, тебе это трудно, но пожалуйста. Ты должна сказать им, что мне надо заглушить этот голос. Даже если не удастся сразу избавиться от него, может, я сумею заставить его притихнуть.
– Хорошо, – кивает Холли, хотя она в ужасе. – Я помогу. – Тут ее осеняет, и она широко улыбается. – Тебе надо поговорить с тем парнем, который вытащил тебя из-под автомобиля.
– Я не знаю, как его найти.
– Билл тебе поможет. А теперь расскажи мне об игровой приставке.
– Ее больше нет. Фургон раздавил ее. Я видела обломки, и я рада. Всякий раз, закрывая глаза, я вижу этих рыб, прежде всего эту розовую рыбу-число, и слышу мелодию. – Она напевает мелодию, но Холли ни с чем не может ее связать.
Медсестра вкатывает тележку с лекарствами. Спрашивает у Барбары, как она оценивает боль по десятибалльной шкале.
Холли становится стыдно: она не спросила, а сделать это следовало в первую очередь. Иногда она такая черствая.
– Не знаю, – отвечает Барбара. – Может, на пять?
Медсестра снимает крышку с пластмассового подноса и протягивает Барбаре маленький бумажный стаканчик. В нем две белые таблетки.
– Как раз для пяти баллов. Спать будешь как младенец. По крайней мере пока я не приду, чтобы проверить зрачки.
Барбара проглатывает таблетки, запивая глотком воды. Медсестра говорит Холли, что скоро ей придется уйти, чтобы «наша девочка» отдохнула.
– Я уйду, – обещает Холли и, как только за медсестрой закрывается дверь, наклоняется вперед: лицо напряжено, глаза сверкают. – Игровая приставка. Как она к тебе попала?
– Мне дал ее мужчина. Я была в торговом центре на Берч-стрит с Хильдой Карвер.
– Когда?
– Перед Рождеством, незадолго. Я помню, потому что еще не купила подарок для Джерома и начала нервничать. Увидела красивую спортивную куртку в «Банана репаблик», но стоила она дорого, а он собирался строить дома в Аризоне до мая. А когда строишь дома, такая куртка совершенно ни к чему, верно?
– Полагаю, да.
– Мужчина подошел, когда мы с Хильдой ели ленч. Конечно, не положено разговаривать с незнакомцами, но мы уже не маленькие девочки, да и дело было в ресторанном дворике среди множества людей. Опять же выглядел он респектабельно.
Самые худшие обычно так и выглядят, думает Холли.
– Он был в роскошном костюме, какие стоят жуткие деньги, и держал в руке портфель. Сказал, что его зовут Майрон Зетким и он работает в компании «Санрайз солюшнс». Дал нам свою визитку. Показал пару «Заппитов», портфель был ими набит, и сказал, что мы получим их бесплатно, если согласимся заполнить вопросники и прислать их в компанию. Адрес был на вопроснике. И на визитке.
– Ты адрес не запомнила?
– Нет, а визитку выбросила. Но это был лишь абонентский ящик.
– В Нью-Йорке?
Барбара задумывается.
– Нет, в нашем городе.
– Значит, вы взяли «Заппиты»?
– Да. Маме я не сказала, потому что она прочла бы мне длинную лекцию о недопустимости разговоров с незнакомцами. Я заполнила вопросник и отослала. Хильда – нет, потому что ее «Заппит» не работал. Выдал одну синюю вспышку и сдох. Она еще сказала, что другого от бесплатных подарков ждать нечего. – Барбара смеется. – Точь-в-точь как ее мать.
– Но твой работал.
– Да. Он, конечно, какой-то древний… но при этом забавный, по-своему. Так я поначалу думала. Лучше бы мой сломался, и тогда я бы не услышала голос. – Ее глаза медленно закрываются, потом открываются. Она улыбается. – Ух ты! Такое ощущение, что я куда-то уплываю.
– Пока не уплывай. Можешь описать этого человека?
– Белый, с седыми волосами. Старый.
– Совсем старый или немного старый?
Глаза Барбары стекленеют.
– Старше папы, моложе дедушки.
– Лет шестидесяти? Шестидесяти пяти?
– Да, наверное. Возраста Билла, примерно. – Ее глаза вдруг широко раскрываются. – Послушай, я кое-что вспомнила. Я подумала, это странно, и Хильда тоже.
– Что именно?
– Он сказал, что его зовут Майрон Зетким, и визитку нам дал с этим именем, но инициалы на портфеле были другие.
– Вспомнишь какие?
– Нет… извини… – Она точно уплывает.
– Подумаешь об этом, как только проснешься, Барб? Голова будет свежая, и, возможно, это очень важно.
– Хорошо…
– Я надеюсь, Хильда не выбросила свой «Заппит», – говорит Холли.