Вот увидите, вы с ним прекрасно сработаетесь. Вы представляете ему программы защиты, он их проверяет и передает заказчику.
Итак, господин судья, в ту самую минуту Джулиано Лаянка вошел в мою работу и в мою жизнь. Вошел в тот момент, когда я чувствовал себя на вершине, а на самом деле уже катился в пропасть.
Мой вам совет, господин судья, раздобудьте список компаний, которые сегодня контролирует АО «Караваджо», так вам проще будет понять то, что я расскажу, в нем – разгадка всего.
Но вернемся к моему бегству, потому что оно тоже – разгадка.
Я взглянул в последний раз на Институт Аньелли, на наше футбольное поле, где мне был знаком каждый сантиметр скамьи запасных, потом выехал на проспект Аньелли, оставив за спиной Мирафьори. Вот он, мой район, вот площадь Святой Риты, вот церковь, которая 22 мая из года в год становится местом паломничества всех городских святош: в один голос, с розой в руке, они молят о чуде святую покровительницу безнадежных дел. Я представил свою мать, которая ставит свечку, чтобы святая Рита чудесным образом помогла мне выйти из тюрьмы. Я поездил по пустынным улицам, посмотрел на низенькие домики, которые пока еще уцелели. Крохотные домики, появившиеся в те времена, когда здешние места были почти загородом; сложенные по кирпичику небогатым людом, которому и в голову бы не пришло называть их виллами. Я принялся их считать и сам с собой заключил пари, что однажды, когда я выйду на волю, отбыв наказание, от этих домиков не останется и следа: на их месте вырастут новые здания, где несть числа «престижному жилью с высококачественной внутренней отделкой, двух‑ и трехкомнатным квартирам с двумя ванными и гаражом по желанию заказчика».
А потом и правда произошло чудо.
Я услышал, как грохочет по рельсам первый утренний трамвай. Номер 92 – специальный маршрут до «Фиата», трамвай, который ходит только в часы, когда на заводе начинаются и кончаются смены. Головной вагон старый, можно сказать, музейный. А внутри на деревянных лакированных скамьях сидят судники в нагрудках.
Кто знает, существует ли в миланском или там неаполитанском диалекте что‑то, похожее на слово «судники»? Кто знает, как на литературном языке называются «нагрудки»?
«Судники» по‑нашему – рабочие, которые носят на завод сумки, а в сумках у них жестяной судок для пищи, эти самые «суды». «Судник» одет в «нагрудок», синий комбинезон с нагрудником на лямках.
Понимаете, господин судья? В то утро, в четыре с чем‑то, я вспомнил, что рабочие все еще существуют, что судники первой смены, как и прежде, едут с заспанными лицами в трамвае № 92. Когда‑то это была целая армия, целый народец, который каждое утро и каждую ночь заселял невидимые города – Линготто, Мирафьори и тысячи заводиков – «boite» – с непрерывным циклом. Теперь они на грани исчезновения, никто больше о них не говорит, и они уходят в небытие.
Подумать только, мне понадобилось увидеть рабочих, чтобы вспомнить об их существовании.
Это мне, чей отец всю жизнь ел суп и гуляш, разогретые в такой вот жестянке с ручкой, всю жизнь из одной и той же жестянки. Отец был токарь высокой квалификации, работал на револьверном станке. Он продолжал с точностью часовщика вытачивать свои детали, даже когда на завод пришли станки‑автоматы с цифровым контролем.
– Начальник цеха пылинки с меня сдувает, – говорил мне отец гордо, – он‑то понимает, что новые станки хороши для серийных деталей, но когда требуется штучная работа, такая деталь, что как померяешь микрометром, так чтобы тютелька в тютельку, до десятой доли миллиметра, – тут нужно звать меня.
И по воскресеньям, когда его брат приходил к нам обедать, прежде чем им вместе идти смотреть матч «Торо», забавно было видеть, что он чувствует свое превосходство перед дядей Джино, который был всего лишь обычным рабочим на металлургическом заводе.
– Я работаю головой, – поддразнивал он дядю, – а ты одними руками.
Когда умерла бабушка, мы с отцом встречали дядю Джино у проходной литейного цеха, чтобы его известить. Дожидались у ворот, пока он кончит смену. Мне было семь лет, и корпус казался мне собором. Время от времени за матовыми стеклами и в отверстиях в кровле сверкали ослепительные сполохи.
– Разливают сфероидальный чугун, – сказал мне отец, – он выходит из печи, а в него тут же подкидывают магний, он и давай вспыхивать, вроде вспышки у старинных фотографических аппаратов.
– Когда я вырасту большой, хочу работать тут, как дядя Джино. Тогда я тоже увижу молнии.
– Когда вырастешь большой, пойдешь в университет и выучишься на врача. – Это был приказ и одновременно угроза.
Трамвай № 92 открыл двери, впустил еще двух горемык и снова тронулся. А я, вспомнив своего отца перед металлургическим заводом, почувствовал, как тает сладость наказания, воспетая XIX веком. Мой отец хотел, чтобы я стал врачом, а не заключенным. И если бы Джулиано Лаянка хоть раз сел в трамвай № 92, я наверняка бы испытывал к нему больше сострадания, но он, конечно, в этот мир не заглядывал даже по ошибке: я убил обитателя другого мира, и при этой мысли мои угрызения рассеялись.
Я нажал на газ и помчался в сторону скоростного шоссе.
P. S. Надеюсь, вы не пожертвовали выходными, чтобы сидеть дома в ожидании моего ответа. Ни за что не стану больше писать вам по субботам и воскресеньям, потому что вам нужно отдыхать.
Дата:Понедельник 10 мая 17.23
От кого:miogiudice@nirvana.it
Кому:angelo@nirvana.it
Тема:Опасные идеи
А я как раз провела выходные дома. Каждые полчаса проверяла в Интернете, не пришло ли твое сообщение.
Боялась, что бесповоротно упустила возможность понять. Да, именно понять, а не схватить тебя.
Должна покаяться, несмотря на твои предупреждения, я таки загоняла Почтовую полицию, хотела, чтобы они установили страну, откуда ты шлешь письма, и вот тебе список мест отправления, который получился у них: Роккапалумба (Палермо), Рибадеселла (Испания), Данди (Шотландия), Аквавива‑делле‑Фонти (Бари). Твоя правда, засечь тебя (так, кажется, говорят?) невозможно. Следовательно, писать и получать ответы имеет смысл только затем, чтобы узнать тебя.
Суббота пролетела почти незаметно. Я привела в порядок кое‑какие бумаги на письменном столе, вышла купить хлеба, хоть раз в жизни дома будет свежий хлеб, постирала шторы в гостиной и повесила обратно, еще мокрые, чтоб лучше отвиселись. Заниматься хозяйством мне только на пользу, так я соприкасаюсь с действительностью.
Воскресенье, однако, тянулось бесконечно. Я немного посидела у телевизора, потом поймала себя на том, что не могу сосредоточиться, и забеспокоилась: воскресные программы – игры, песенки, звонки в прямом эфире – казались мне просто головоломными, я не понимала, что там происходит, не понимала, с чего это вдруг все принимаются петь или смеяться.
Невероятно, но мне тебя не хватало.
Потом увидела, что пришло твое сообщение. Поскорее его прочла и дала себе время подумать над ответом.
Прежде всего, такое впечатление, будто ты сам не знаешь, что с тобой происходит. Говоришь, что убил Лаянку вовсе не из зависти, а потом вспоминаешь тот случай с рабочими, рассказываешь, что ты из рабочей семьи, а он, наоборот, из другого мира. Что это, если не зависть? Неужели классовая борьба? Ты же знаешь, что эти идеи давно отправлены в архив. Мы их заменили другими, и тебе это прекрасно известно: вспомни свой лофт, битком набитый дорогими вещами, рестораны, вина, которые вы дегустируете с видом знатоков. Вот какими идеями мы их заменили.
На всякий случай велю проверить, не связан ли ты как‑нибудь с левоэкстремистскими группировками, хотя заранее знаю, каким будет ответ, – нет, не связан.