Меня предупреждали…
– О чем это ты? Кто предупреждал?
– Грейс! – говорит она громким шепотом. – Ты хоть понимаешь, сколько вреда она может всем нам принести?
Я отрывисто смеюсь, но не потому, что мне смешно, просто пар надо выпустить.
– Самое главное – сохранить статус‑кво, – продолжает Моника. – Чтобы жизнь тикала… шла своим чередом. Конечно, иногда она кажется скучной, но…
Она смотрит куда‑то в пространство, словно читает слова, написанные в складках воздуха.
– Орла очень опасна. Она здесь у нас все разрушит и разорит, а потом уедет, и поминай как звали. Надо ей помешать.
– Слушай, я тоже не хочу, чтоб она была здесь, – говорю я и беру ее за руку. – Но тебя‑то что беспокоит? Скажи…
– Не могу. – Она отдергивает руку. – Это тайна, я слово дала. – И делает несколько шагов назад. – Ты можешь узнать, что ей надо? Что она хочет? Можешь?
«Я уже это знаю».
– Постараюсь, – делаю я бодрое лицо. – Сообщу, если что узнаю.
– Хорошо.
Моника успокаивается, берет себя в руки и несколько неуклюже обнимает меня.
– Может, в школе меня и не очень любили, и дома у нас было все плохо, но…
Она оглядывается вокруг, словно вбирая в себя и море, и небо, и все окружающее пространство.
– …зато я сделала прекрасную карьеру, у меня двое детей, и замуж я вышла по любви. И я считаю, что мне в жизни повезло. Муж у меня замечательный, скажи?
Она улыбается. Лицо искреннее, ни малейшего признака, что она хитрит, хочет на что‑то намекнуть.
– Впрочем, что я тебе рассказываю, ты сама это знаешь, Грейс, верно?
Я работаю с Юаном в его мастерской уже год. На улице сейчас холодно, хорошо, что включено отопление. Я разматываю шарф, снимаю плащ и шляпу, подхожу к незаконченному холсту, с удовольствием ощущаю приятное тепло радиатора. Гляжу на холст, потом на фотографии, с которыми работаю: вечернее небо, сумерки, над морем собираются черные тучи, одна за другой, клубясь, они поднимаются над горизонтом. Снова гляжу на холст и сразу вижу, где у меня ошибка. Картина уже обретает форму, но еще плохо проработан контраст между светом и тенью, нет ощущения грозно приближающейся бури.
Приходит Юан. Посвистывает.
– Доброе утро. Прихватил по дороге круассанчиков.
Вынимает один из сумки, кладет рядом со мной на стол:
– Ну и что ты там такое увидела?
В руке у него другой круассан. Он откусывает и делает шаг назад, чтоб получше рассмотреть картину.
– Гляди сюда, – тычет он в край полотна. – Что это у тебя такое?
– Пока просто красное пятно, потом будет черепичная крыша. Дом будет. – Я качаю головой. – Не чувствуется динамики, вот что.
– Там, где будет дом, что ли?
– Во всей картине. Должно быть движение, драматизм, динамика, а в центре всей композиции – надвигающийся шторм. Баланс света и тени тоже ни к черту.
– Кофе будешь?
– Давай.
В мастерской становится гораздо теплей. Снимаю кардиган, закатываю рукава кофточки, снова разглядываю фотографии. Это всегда самое сложное. Я понимаю, картина сейчас плохая, но можно сделать ее еще хуже, а то и вовсе испортить. Юан протягивает мне кофе, садится за свой стол, откидывается, заложив руки за голову. Я гляжу в другую сторону, но чувствую, что в голове у него шевелятся какие‑то мысли. Сейчас он что‑то скажет.
– Грейс!
– Мм?
– Ты когда‑нибудь представляешь себе, что мы занимаемся любовью?
Вопрос звучит как бы ненароком и совершенно обыденно, будто это нормальный вопрос, который обычно задает в понедельник утром коллега коллеге.
Слава богу, я сейчас на него не гляжу, отвернулась. Перевожу дыхание, но дышится с трудом. Я молчу, и, не дождавшись ответа, он повторяет:
– Я хочу знать, у тебя бывают мысли о том, что мы с тобой занимаемся любовью, а?
Встает, подходит ко мне, становится рядом:
– Слышишь, Грейс?
– Я не хочу отвечать.
– Почему?
– Потому. – Жестом обвожу помещение. – Мы сидим и спокойно работаем. Нам хорошо, и не надо все это портить.
– Ну скажи честно. – По его лицу пробегает какая‑то тень, но слишком быстро, я не могу уловить, что она значит. – Прошу тебя.
– Зачем?
– Просто хочу знать.
– Зачем?
– Хочу знать, что об этом думать.
Поднимаю голову, пристально гляжу на него, стараюсь удержать мгновение, чтобы оно не ускользнуло от меня, но простейшая истина заключается в том, что я не могу ничего отрицать.
– Да, такие мысли бывают, – отвечаю тихим голосом.
– А ты знаешь, зачем я вернулся сюда?
– Юан, прошу тебя…
Кажется, я уже понимаю, откуда ветер дует. Еще трех месяцев не прошло, как умерла Мо. Атмосфера в семье испортилась. Юан очень переживал, настроение его то и дело менялось от беспокойства к раздражению и злости, а потом и к депрессии.
– Всем нам было в последнее время нелегко, – продолжаю я. – Особенно тебе, конечно.
– Да при чем здесь мама!
Он хватает меня за локти и приподнимает их вверх. Я откидываю голову.
– Ты пойми, я вернулся сюда из‑за тебя. Ради тебя.
Мне хочется плакать. За всю жизнь не припомню, чтобы кто‑то говорил мне такие вещи – если б он знал, как много для меня это значит. Не знаю, что ответить, просто гляжу ему в глаза и чувствую, как высоко вздымается моя грудь.
– Я постоянно думаю о том, чтобы заняться с тобой любовью. Совсем измучился. Хочу, чтоб ты это знала.
Он отпускает мои руки, поворачивается и идет обратно к своему столу.
Стою и не двигаюсь. Кажется, сам воздух ожил и, если я шевельну хоть рукой, вся жизнь моя толкнется в определенном направлении. Не знаю, куда идти. Грудь что‑то сжимает. Я резко поворачиваюсь кругом:
– Ах вот как?
Он сидит за столом как ни в чем не бывало, перебирает бумаги.
– Ты заявляешь мне такое, а потом делаешь вид, будто ничего не произошло?
– А что такого я сказал? – удивляется он, хрустя круассаном и отхлебывая кофе. – Это ж все между нами тянулось годами, с той самой минуты, как мы выбрались из нашей коляски.
– Но ты не должен был об этом говорить, ты переступил черту. Назад не вернешься.
– А я и не хочу возвращаться.
– Зато я, может быть, хочу. Ты об этом подумал?
– А ты действительно хочешь?
– Да, – твердо говорю я. – Я хочу, чтобы все вернулось назад и стало как прежде, потому что чувствую: ты будешь ко мне приставать.
– И не собираюсь.
– Смотри, мы с тобой работаем одни, совсем близко, в этом помещении мы всегда рядом, – оглядываю комнату. – И как мы будем теперь вести себя?
– В этой комнате больше пятисот квадратных футов, а кроме того… да не собираюсь я к тебе приставать, успокойся.
– Интересно, с чего это вдруг? Зачем тогда говорить, если не собираешься? Почему это не собираешься? Потому что у нас с тобой семьи? Потому что ты не хочешь испортить нашу дружбу, добрые отношения? Или, может, у тебя не стоит?
– Думаешь, не стоит?
– А что, стоит?
– Хочешь, проверим?
– Нет.