Когда Ане улыбнулась на прощание своему жениху, произошло нечто странное. Правый глаз скрипачки стал непроизвольно и бесконтрольно подергиваться; Рескальо тут же оказался рядом с ней, нежно обнял ее и долго не выпускал из объятий. Агостини почувствовал себя неловко: даже такому непроницательному наблюдателю, как он, этот тест выдал множество эмоций – от сексуального желания до инстинктивного стремления защитить. В тот самый момент, когда маэстро направился к двери, Рескальо выпустил из объятий свою невесту, поцеловал ее в лоб и без единого слова покинул артистическую.
Усаживаясь на свои места в зале, инспектор Пердомо с сыном услышали передаваемое через динамики объявление о том, что до начала концерта осталось пять минут и что публику просят выключить мобильные телефоны. Пердомо, которого мучил ни на чем не основанный страх, что телефон зазвонит во время исполнения, проверил свой мобильник в третий раз.
Открыв программку, включавшую, кроме ученых комментариев к произведениям, которые им предстояло услышать, биографии Агостини и Ларрасабаль и их портреты, Пердомо молча рассматривал изумительную красоту солистки, решив воздержаться от комментариев, чтобы не рассердить сына. Судя по выражению лица мальчика, он, казалось, загрустил по матери, но через несколько минут пришел в себя и принялся объяснять отцу, как сидят музыканты в оркестре.
– Слева от нас сидят первые скрипки, справа виолончели. Прямо – вторые скрипки и альты, а позади виолончелей контрабасы.
– А зачем у дирижерского подиума барьерчик? Неужели дирижер когда‑нибудь падал в партер?
– Пап, начинаешь задавать дурацкие вопросы?
– Просто хотел немного посмеяться вместе с тобой. Я здесь впервые и слегка волнуюсь. Знаешь что…
Пердомо не закончил фразу из‑за приступа сухого кашля и несколько секунд содрогался от него в своем кресле под испуганным взглядом сына.
– Если ты так закашляешься во время концерта, это конец. Придется вставать и уходить.
– Я не виноват, Грегорио. Ты ведь знаешь, из‑за аллергии весной у меня всегда бывают раздражены бронхи. Прояви сострадание к бедному отцу.
Мальчик полез в карман и достал пакетик пастилок от кашля:
– На, возьми одну.
Пердомо развернул карамельку и положил в рот. Видя, как сын прячет пакетик в карман, попросил:
– Дай мне еще на случай нового приступа.
Мальчик выполнил просьбу отца, но посоветовал ему:
– Разверни сразу. Больше всего раздражает на концерте, кроме кашля, шуршание бумажек.
Человек, сидевший позади Пердомо, похлопал его по плечу, чтобы привлечь внимание. Обернувшись, инспектор увидел журналиста из «Паис», который освещал в газете подробности тяжкого преступления, остававшегося нераскрытым в течение нескольких лет, пока к расследованию не подключился Пердомо.
– Не знал, что вы меломан, – сказал ему репортер.
– Я – нет. Просто пришел за компанию с сыном.
– Поздравляю вас с окончанием боальского дела. Замечательно, когда такие трудные случаи наконец раскрываются.
– Сказать по правде, просто повезло.
– В любом случае, мои искренние поздравления.
Журналист горячо пожал ему руку, и, когда Пердомо снова повернулся к сцене, Грегорио, которому польстило то, с каким уважением репортер разговаривал с его отцом, спросил:
– Что такое «боальское дело»?
– Не так давно я помог жандармерии закончить одно дело. Мы задержали убийцу в городке Эль‑Боало, это в провинции Мадрид.
– И ты мне не расскажешь?
– Нет, это довольно жуткая история. Испортит нам концерт.
– Да ну, папа. Когда мы вернемся домой, я наберу в Гугле «преступление в Эль‑Боало» и все узнаю.
Лучше ты сам расскажи.
Пердомо покорно вздохнул, пробурчал себе под нос что‑то нелестное по адресу Интернета и, стараясь не вдаваться в подробности, рассказал сыну о своем участии в деле так называемого убийцы‑единорога, психопата, который в течение нескольких лет лишил жизни тринадцать женщин, используя как орудие убийства бивень нарвала‑единорога.
– Неужели в Испании есть серийные убийцы, как в фильмах? – спросил Грегорио, когда отец кончил рассказывать. – Замечательно подойдет для кроссворда!
И, вытащив из кармана брюк записную книжку, что‑то записал в нее затупившимся карандашом.
– Что это? – спросил отец.
– Моя тетрадка для записи мыслей. Я же говорил тебе, что в этом году отвечаю за раздел развлечений в школьном журнале, и то, что ты сейчас рассказал, подойдет мне для кроссворда. Убийца тринадцати женщин: Е‑Д‑И‑Н‑О‑Р‑О‑Г.
– Ты говоришь, раздел развлечений? И ты должен их придумывать?
– Ну да. Поэтому и ношу с собой эту книжечку. И каждую мысль, которая приходит мне в голову, записываю, чтобы не забыть.
Оставались последние минуты перед выходом дирижера и солистки, и инспектор окинул взглядом зал, чтобы понять, какая публика пришла слушать великую скрипачку. Публика была самая разная, от подростков в джинсах до разодетых в пух и прах дам, которые оставляли в гардеробе норковые манто. Симфонический зал, вмещавший почти две с половиной тысячи человек, был заполнен до отказа. Большая часть слушателей располагалась, как и он сам, перед оркестром, но и места сбоку от сцены были заполнены, люди сидели даже сзади, по обе стороны органа. Огромный зал был построен с таким расчетом, что все элементы его конструкции способствовали наилучшей акустике: от потолка из древесины грецкого ореха до наклонных стен, препятствовавших образованию эха.
Наконец волшебная минута настала.
Не успел Пердомо заметить выход дирижера на сцену, как публика разразилась бурными аплодисментами, приветствуя появление старого – и необыкновенно любимого в Испании – маэстро Клаудио Агостини. Именно так, как объяснял инспектору сын, дирижер поднял на ноги весь оркестр и, стоя на подиуме, поклонился зрительному залу в благодарность за овацию. Затем повернулся, поднял палочку и начал дирижировать увертюрой к «Свадьбе Фигаро»: сначала шепот быстрых и шаловливых шестнадцатых, порученных фаготам, затем более мощное продолжение, ответ гобоев и труб и как бы в заключение – оркестровое тутти с участием литавр и труб. Пердомо подумал, что в этой музыке столько оптимизма, что хочется вскочить с кресла или, по крайней мере, отбивать ритм ногой. И в самом деле, какой‑то инвалид, которого прикатили в центральный проход в кресле на колесиках, вытащив из кармана партитуру, дирижировал концертом правой рукой, сжимая левой ноты. Хорошо еще, подумал полицейский, что настоящий дирижер стоит к нему спиной, потому что в противном случае эти судорожные жесты могли бы сильно отвлекать. Легким кивком Пердомо обратил внимание сына на доморощенного дирижера, и мальчик с соболезнующим видом прикрыл глаза, как бы произнося евангельскую фразу: «Прости им, Отче, ибо не ведают что творят».
На Пердомо, любителя музыки, хотя и другого рода – он оставался поклонником «Битлз», считая их не без основания величайшими песенными композиторами всех времен, – четыре с половиной минуты, которые длилась увертюра, произвели должное впечатление, и, когда публика, в восторге от мастерства, с каким Агостини управлял волнующим моцартовским крещендо последней минуты, начала аплодировать, он, поддавшись общему настроению, вскочил на ноги с криками «Браво! Браво!», чем заслужил укоризненный взгляд сына.
– Что‑то не так? – спросил инспектор, растеряв весь свой пыл и снова сев в кресло.
– Не выкладывайся так по поводу дирижера.