Вега поправила очки и подняла книгу повыше. Этот отрывок она знала наизусть.
– «Если ты взял ее за плечо, плати пять эртугов. Если взял за грудь, плати один эртуг. Взял ее за лодыжку, плати полмарки серебром. Взял ее за ногу между коленом и икрой, плати восемь эртугов. Если взял выше, тогда это срамная хватка, она называется хватка без ума и за нее никаких пеней не следует, ибо многие стерпят ее, коли до того дошло». Вот же сволочи! Все мужики такие, недаром я так замуж и не вышла. Работала всю жизнь в сауне и насмотрелась на них, знаю, что им нужно. Но ты‑то замужем. – Вега посмотрела на Марию с высокомерным сочувствием. – Он небось попозже сюда подъедет, твой муж?
– Да, надеюсь, Кристер с детьми приедет сюда на той неделе. У него мать внезапно заболела, что‑то с сердцем, поэтому они задержались в Кронвикене, иначе мы бы приехали сюда все вместе.
– Ну и как оно вам – работать в отпуске? – спросила Вега, переведя взгляд с Марии на Хартмана.
– У бедных выбора нет. Мы купили старый деревянный дом, на него все деньги уходят. Думаю, все, что могло там рухнуть, мы заменили, но денег на путешествия не осталось. Вот я и устроился на временную работу сюда, на Готланд, чтобы мои в это время могли тут отдохнуть.
– Теперь у нас аж четверо полицейских с материка. А остальные где живут?
– Арвидсон и Эк снимают дом где‑то в Кнейппбюне, – сказал Хартман.
– Около виллы Пеппи Длинныйчулок? Что они там такого нашли, эти взрослые мужики?
– Там есть водяная горка.
– Ну, это объясняет дело. – Вега подняла очки на лоб, прищурилась от солнца и откинулась назад, так что скамейка затрещала. – А почему женщина пошла работать в полицию? – Она скрестила руки на груди, не сводя взгляда с лица Марии.
Томас Хартман заерзал. Раньше ему казалось, что снять дом у Веги, отцовской сестры, – это отличная идея. Теперь он был в этом уже не так уверен. Он забыл про теткину манеру резать правду‑матку и любопытствовать без всяких церемоний. Сам‑то он к ней с детства привык, но в присутствии Марии такие вещи выглядели иначе. Впрочем, теперь уж ничего не поделаешь.
Хартман счел своим долгом ответить за Марию:
– Должен сказать, что женщины становятся полицейскими по тем же причинам, что и мужчины: из чувства справедливости, из желания сделать что‑то хорошее для других, принести пользу.
– За всех женщин не отвечу, но я решила, что стану полицмейстером, еще в девятом классе, – сказала Мария.
– И почему? – Вега замерла, не донеся блюдце до рта, и впервые улыбнулась. Эта женщина с материка при ближайшем рассмотрении все‑таки ничего, хоть выговор у нее не больно‑то чистый.
– Мы переехали в Упсалу, когда я была старшеклассницей. Представляете – новенькая, стеснительная, да еще и выговор странный, на взгляд девчонок в классе. Многие из них оказались довольно развитыми для своих лет, пили по выходным, втихую курили и гуляли с парнями. А я была как ребенок. Сначала меня просто не воспринимали, потом перешли к открытой травле. Да тут еще мама опубликовала несколько спорных статей. Она тогда была политической деятельницей, и ее взгляды не всем родителям моих одноклассников пришлись по вкусу. Я стала, так сказать, санкционированной жертвой. Если бы взрослого назвали так, как меня обзывали в школе, то это было бы преступление против чести и достоинства личности. Но у детей другой кодекс. Если взрослого запереть в подвале, то это – незаконное лишение свободы. Если взрослому жечь кожу сигаретами, а волосы зажигалкой, это называется умышленное истязание. А в случае детей это шалость. И я так и не пошла на выпускной вечер в девятом классе.
– Ты мне это никогда не рассказывала.
А в случае детей это шалость. И я так и не пошла на выпускной вечер в девятом классе.
– Ты мне это никогда не рассказывала. – Хартман положил свою большую широкую ладонь на руку Марии, наклонился и посмотрел ей в глаза.
– Нет. Такое непросто рассказать. Однажды во втором полугодии на большой перемене я увидела, как они затащили в туалет мальчишку и заставили раздеться. Ровесника моего младшего брата. Они вынудили его самого стянуть штаны, и он плакал от стыда. Я разозлилась, и весь мой страх как рукой сняло. Я лупила их по ухмыляющимся рожам, пинала ногами и кричала. В слепой ярости я и учительнице врезала, когда она зашла узнать, в чем дело. «Не говори ничего», – шептал мне мальчик. Я поняла, что он боится. «Не говори ей». Моих родителей вызвали в школу. На следующий день со мной разбирался директор. Родители мальчика передали ему, что тот заболел.
– Ты рассказала своим родителям, через что тебе пришлось пройти?
– Нет, мне было стыдно, что я непопулярна в классе, что я хуже, чем им хотелось бы. А подделать мамину подпись под замечанием ничего не стоило. Тогда я и поняла, что никакой справедливости, никакого правового общества не будет, если мы сами за это не возьмемся.
– Мона! Мо‑о‑она‑а! – Когда Мона выходила из машины, крик Ансельма разносился по всему двору. Живот сводило от страха. Она боязливо озиралась. Черт! Только бы его не услышали и не позвонили в полицию! Тихо, ну пожалуйста, замолчи! И с чего он вдруг проснулся? Он так орет, что пол‑округи мог разбудить! Если бы она в свое время решилась! Вильхельм ведь хотел тогда отправить свекра в дом престарелых. Тебе решать, говорил он, это твой отец. Но как она могла осмелиться предложить такое родному отцу? Нет. И все осталось как есть. Теперь она проклинала свою трусость. Окно на втором этаже над лестницей было открыто настежь. В лунном свете она видела, как старик, лежа на животе, высунулся из окна, как кукушка из часов. «Мо‑о‑она‑а!» Она перешагнула через разбитый цветочный горшок со сломанной геранью, через рассыпанную землю, распахнула наружную дверь, побежала вверх по лестнице, опрокинула бельевую корзину, споткнулась о белье и побежала дальше.
– Я здесь, отец. – От вони, ударившей в лицо, ее чуть не вырвало.
– Чего дверьми стучишь! Где тебя черти носят? – Он медленно отвернулся от окна, сполз на пол и уставился на Мону Слепыми, но обвиняющими глазами. – Я обделался. Где ты пропадала, дьявол тебя побери?
– Спала крепко. – Мона была рада, что он не может видеть ее лица. Она попыталась поднять его и посадить в инвалидное кресло, но почувствовала, что не справляется, а он даже не собирался ей помочь.
– Мне пришлось самому ползти к окну. Я чуть не выпал, когда забрался на него, еле удержался! Да, видно, зря, лучше мне было сдохнуть поскорее, пока еще было что оставить в наследство! Цветок грохнулся на крыльцо. Пусть лежит! Когда я зову, ты должна, черт побери, приходить!
– Лучше я тебя помою, пока ты на полу. – Мона потянулась за подушкой и положила ее старику под голову. Постель насквозь промокла от испражнений. Он ни за что не хотел спать в памперсах в летнюю жару. Судя по пальцам, он пытался сам подтереться, но тут обделался снова. Нельзя ему позволять самому принимать слабительное, не раз думалось ей.
– Мне показалось, машина подъезжала.
Мона тянула с ответом – голос может ее выдать. Накатила новая тошнотворная волна страха. Она застыла, дожидаясь, когда дыхание успокоится.
– Ммм.
– Видела, кто это? – спросил он.
– Я ничего не слышала. Ты колол инсулин? – Ее голос звучал подозрительно сипло.