Только тогда станет очевидным окончательный срыв его комбинации.
«Неизбежен срыв, — неустанно повторял он себе, — удача зависит от слишком хрупких обстоятельств; я не могу действовать иначе, чем психологическими способами… И, наверно, сильно преувеличиваю мощь своего оружия… И все-таки…»
И надежда возвращалась. Он снова взвешивал свои шансы. Они представлялись ему реальными и хорошо продуманными. Все должно было произойти так, как он предусмотрел, по тем самым причинам, на которые он рассчитывал. Это было неизбежно…
Да, неизбежно. Если только Холмс не найдет тайник…
И снова он думал о Холмсе, и тяжелое уныние овладело им опять.
Последний день наступил…
Он проснулся поздно, после долгой ночи, полной дурных снов. Не встретился в тот день ни со следователем, ни с адвокатом. Время после полудня тянулось медленно, мрачно. И настал вечер, мрачный вечер тюремных камер… У него поднялась температура. Сердце в груди билось, как затравленный зверек…
И минуты шли и шли, невозвратные…
В девять часов — ничего. В десять — ничего.
Со всей силой нервов, напряженных, как тетива натянутого лука, он вслушивался в неясные звуки тюремной жизни, стараясь уловить сквозь мощные стены все, что могло просочиться извне. О, как хотелось ему остановить время, оставить судьбе еще хотя бы малый срок!
Впрочем, для чего? Разве не все было кончено?
— Ах! — воскликнул он, — я схожу с ума! Пусть уже все для меня окончится! Так будет лучше! Начну все заново. Попробую по-другому… Но я не могу… Я уже не могу…
Он охватил обеими руками голову, сжимая ее изо всех сил, замыкаясь в себе, сосредоточивая всю силу мысли на одном предмете, словно хотел вызвать к жизни потрясающее, ошеломляющее, невероятное событие, с которым связал свою независимость и благополучие.
— Это должно, должно случиться, — шептал он, — должно! И не потому, что хочу этого я, но потому, что это естественно, логично. И это будет… Будет…
Он заколотил себя кулаками по голове, бредовые слова стали срываться с его языка.
Замок заскрипел. В охватившем его бешенстве он не расслышал шагов в коридоре, и тут, внезапно, луч света проник в камеру и дверь открылась.
Вошли трое.
Люпэн не удивился.
Негаданное чудо претворялось в действительность, и это сразу показалось ему нормальным, естественным, в полном согласии с истиной и справедливостью.
Волна гордости заставила его выпрямиться. В эту минуту он по-настоящему ощутил свою силу и ум.
— Зажечь свет? — спросил один из троих, в котором Люпэн узнал директора тюрьмы.
— Не надо, — возразил самый высокий из его спутников, с легким иностранным акцентом. — Нашего фонаря достаточно.
— А мне — удалиться?
— Поступайте согласно своему долгу, мсье, — объявило все то же лицо.
— Согласно инструкциям, полученным мною от префекта полиции, я обязан всецело следовать вашим пожеланиям.
— В таком случае, мсье, было бы предпочтительно, чтобы вы удалились.
Господин Борели вышел, оставив дверь приоткрытой, и остался в коридоре, на таком расстоянии, чтобы услышать, если его позовут.
Поздний посетитель с минуту поговорил с человеком, который не подавал еще голоса. Люпэн напрасно пытался различить в темноте их лица. Он видел только два черных силуэта в широких плащах автомобилистов, в кепках с опущенными наушниками.
— Так вы действительно Арсен Люпэн? — спросил высокий, направив сноп света прямо в его лицо.
Он улыбнулся.
— Да, я действительно человек, именуемый Арсеном Люпэном, в настоящее время — заключенный тюрьмы Санте, камера номер 14, отделение второе.
— И это вы опубликовали в «Большой газете» ряд заметок, более или менее отмеченных фантазией, в которых речь шла о каких-то письмах…
Люпэн его оборвал.
— Простите, мсье, но, прежде чем продолжать эту беседу, цель которой, между нами, мне не совсем еще ясна, буду весьма признателен, если узнаю, с кем имею честь разговаривать.
— Это совершенно излишне, — возразил незнакомец.
— Совершенно необходимо, — подтвердил Люпэн.
— Зачем?
— Из требований учтивости, мсье. Мое имя вам известно, ваше мне — нет. Это — некорректность, с которой я не могу мириться.
Незнакомец сделал нетерпеливый жест.
— Сам факт, что нас привел директор тюрьмы, должен быть доказательством…
— Доказательством того, что господин Борели не считается с некоторыми условностями, — сказал Люпэн. — Господин Борели должен был бы представить нас друг другу. Здесь мы на равных, мсье. Здесь нет начальника и подчиненного, заключенного и посетителя, который снизошел до визита к нему. Нас двое мужчин, и один из них — в головном уборе, который на нем не должен быть.
— Ах! Это…
— Примите сей урок как вам будет угодно, мсье, — сказал Люпэн.
Незнакомец приблизился и пытался заговорить.
— Вначале — кепку, — повторил Люпэн. — Кепку!
— Вы выслушаете меня!
— Нет.
— Да.
— Нет.
Дело обострялось самым нелепым образом. Второй из двух незнакомцев, до сих пор безмолвствовавший, положил руку на плечо своего спутника и сказал ему по-немецки:
— Оставь, я сам.
— Как так! Ведь условлено…
— Молчи и выйди.
— Оставить вас одного!
— Да.
— А дверь?
— Закроешь и отойдешь подальше.
— Но этот человек… Вы же знаете… Арсен Люпэн…
— Уходи.
Высокий вышел, ворча.
— Прикрой как следует дверь! — крикнул ему второй из посетителей. — Еще плотнее… Совсем… Хорошо…
Он повернулся, взял фонарь и начал медленно его поднимать.
— Надо ли говорить вам, кто я такой? — спросил он.
— Нет, — отозвался Люпэн.
— Почему же?
— Потому, что я это знаю.
— Ах!
— Вы — то лицо, которое я ждал.
— Я?!
— Да, ваше величество.
— Молчите, — живо сказал незнакомец. — Не произносите этого слова.
— Как же мне называть ваше…
— Никакого имени не надо.
Оба умолкли, и последовавшие за этим мгновения передышки не были уже похожи на те, которые предшествуют схватке двух противников, готовых вступить в бой. Незнакомец расхаживал по камере как властитель, привыкший повелевать и встречать повиновение. Люпэн, застыв в неподвижности, отбросил обычную для него позу вызова, привычную ироническую усмешку. С серьезным видом он ждал. Но при том, в глубине сознания, с горячим, безумным торжеством переживал невероятное положение, в котором оказался. В тюремной камере он, арестант, мошенник, он, взломщик, он, Арсен Люпэн, — и перед ним, лицом к лицу, истинный полубог современного мира, воплощение величайшего могущества, наследник Цезаря и Карла Великого.
Собственное могущество на мгновение опьянило его. На глаза, при мысли о таком торжестве, навернулись слезы.