Пенгава, один из немногих в поселке трудоголиков, был, как уже понял Мазур, интуитивным механиком вроде отечественного Левши, неизвестным миру самородком. Все его самодельные охотничьи приспособления, корявые и громоздкие, несмотря на убогий внешний вид, блестяще выполняли те задачи, для которых были предназначены. Равным образом и глушитель непонятного устройства работал почти так же, как те его цивилизованные аналоги, к которым привык Мазур за годы службы. Выстрел получался практически неслышным – да вдобавок лесной охотник умудрялся точно попадать в уязвимую точку даже при наличии “самоварной трубы” на стволе, до предела затруднявшей прицеливание. Уж Мазур-то понимал это, как никто другой. Оставалось лишь предаваться философским размышлениям о том, как смешно устроена наша жизнь: в этой экваториальной глуши зарывал несомненный талант в землю отличный снайпер, способный к тому же перемещаться по джунглям, как бесплотный дух, любой спецназ оторвал бы этого парня с руками, – но ручаться можно, что сам Пенгава, дитя природы и человек во многих отношениях первобытный, категорически отказался бы от столь почетной службы, ненужной ему и непонятной, лежавшей за пределами его мировоззрения и жизненного опыта. “А может, он, хотя и первобытный, счастливее всех нас? – пришла Мазуру в голову крамольная мысль. – Что ему большая политика, соперничество сверхдержав и суета разведок? Что ему цивилизация? Другой жизни он не знает и не хочет, на свой лад невероятно счастлив, не то что мы – хамло и нахал Джонни, советские спецназовцы и разноплеменные подданные мадам Фанг и даже, подумать страшно, товарищ Андропов… Бог ты мой, а ведь завидно… И кому я завидую? Дикарю с острова, не знающему ни одной буквы ни единого алфавита, никогда в жизни не носившему обуви, не видевшему телевизора и асфальта… Но он-то счастлив, как он, должно быть, счастлив, не подозревая о том…”
Вот что делают с человеком десять дней, прожитые в качестве полноправного и даже высокопоставленного члена первобытного племени – на острове, где жизненные ценности просты и незатейливы, где мужское бытие состоит из откровенного безделья, где провизия чуть ли не сама прыгает в рот с ветки или огородика, где никогда не бывает снега и чистейший воздух отроду не опоганен индустриальными вонючими дымами… Разумеется, капитан-лейтенант Мазур был слишком крепко закален и на совесть вышколен, чтобы пренебречь долгом и Родиной или хотя бы погрузиться в стойкую меланхолию, но в потаенных уголках его души, он знал точно, навсегда осталась некая заноза, смутная печаль по другой жизни, неожиданно открывшейся в самый непредвиденный момент. И, конечно, Лейла… Он не строил иллюзий и знал, что никогда больше ее не увидит, при любом раскладе он не собирался возвращаться на остров – долг, служебные обязанности, офицерская честь, Родина-мать… Он не мог ни о чем сожалеть, он был “морским дьяволом” – но в закоулках души навсегда поселилась саднящая, устоявшаяся тоска…
Дракон приближался. Трава шелестела все громче, все ближе. И Мазура на несколько мгновений словно бы насквозь продуло, как порывом неземного ветра, трудноописуемым, пугающим, тягостным, ни на что прежнее не походившим чувством. Что-то полыхнуло в глубинах сознания секундным промельком древнейшей памяти. Тут и страх, и омерзение, и что-то еще, неописуемо древнее, быть может, и не человеческое вовсе… На поляне, под ярким солнцем, во всей красе и тупой мощи объявился дракон. Могучий и завершенный, как гениальная скульптура, – коричневое массивное тело, крючкообразные когти, плоская голова гигантской ящерицы в чешуйчатой броне… Раздвоенный язык на миг выбросился клейкой лентой, исчез в пасти.
Какие, к черту, рьщари-драконоборцы. Все легенды – не более чем поэтические преувеличения, бессильные мечты млекопитающего в несбыточном реванше.
Какие, к черту, рьщари-драконоборцы. Все легенды – не более чем поэтические преувеличения, бессильные мечты млекопитающего в несбыточном реванше. Любой рыцарь в самой сверкающей броне, увешанный до ушей Экскалибурами и Дюрандалями, рядом с этим мрачным и изящным чудовищем показался бы глупой куклой. Хорошо еще, что на свете есть огнестрельное оружие. Старый, но надежный карабин, пусть даже не в собственных руках, а в руках соседа по ветке, чудесным образом вернул Мазуру душевное спокойствие, как в прошлые разы. Пенгава, казалось, перестал дышать, прикидывая траекторию пули.
Деревянной походкой механической игрушки ящер приближался к смердящей туше, бдительно оглядывая окрестности, – но не усмотрел ни врагов, ни конкурентов. Собратьев не было, птицы кружили высоко, даже давешние макаки примолкли, попрятавшись где-то по кронам.
И все равно дракон неторопливо, степенно, величественно сделал несколько кругов вокруг туши. Остановился в профиль к охотникам. С величайшим трудом Мазур подавил желание ткнуть Пенгаву локтем в бок и поторопить словесно – не стоит мешать профессионалу, он и сам знает, что делает…
И все равно выстрел раздался совершенно неожиданно для него – точнее, глухой щелчок, словно переломили об колено толстую живую ветку, и тут же Пенгава, молниеносно передернув затвор, нажал на курок вторично.
Мазур в пятый раз наблюдал это, и всякий раз мысленно аплодировал со знанием дела.
Дракон повалился набок, как сшибленный детским мячиком картонный силуэт, лапы с невероятно кривыми и огромными когтями еще сучили в воздухе, еще подергивался длиннющий хвост, но главное было сделано: в башке у ящера сидели две качественных английских пули, старые добрые “семерки”, способные моментально покончить с первобытными страхами притаившихся на колючей ветке приматов…
Не прошло и минуты, как означенные приматы, слезши с дерева, с оглядочкой двинулись к поверженному дракону, стараясь держаться подальше от хвоста, – возможны были предсмертные конвульсии, ящеры твари живучие: даже если мозг пробит пулями, остальные части тела еще долго не признают этот печальный факт и дергаются совершенно самостоятельно…
С другой стороны приближались еще четверо: Джонни с верным батаком и Пьер с Манахом, лица у всех были заранее унылые от предстоявшей неаппетитной работки.
– Ну что, наследный принц? – бросил Джонни, таращась на Мазура без всякого дружелюбия. – Договоримся, что это последний? Сколько здесь можно торчать?
Мазур с безразличным видом пожал плечами:
– Как хочешь, я не настаиваю…
– Осторожней! – бросил Джонни своему верному прихлебателю. – От хвоста подальше… В общем, это последний. Хватит с нас пяти. Сидеть в случае чего твой тесть не будет, он-то выкрутится… Знаю я его, прохвоста старого.
– Ну, я-то здесь, с тобой, – пожал плечами Мазур с видом кротким и наивным. – Добросовестно несу свою долю риска…
Гаваец фыркнул и отвернулся. Нельзя сказать, что они были на ножах, но присутствие Мазура капитана определенно не устраивало, и он, не ляпнув пока что ничего такого, за что следовало незамедлительно начистить ему морду лица, все же старательно изощрялся в мелких подковырках. Пожалуй что, Абдаллах был прав, и гаваец изрядно его обсчитывал на выручке от ящеров, – очень уж Джонни был не по нутру явный соглядатай на борту шхуны. Ну, будем надеяться, не настолько, чтобы оформить означенному соглядатаю совершенно случайное падение за борт или какой другой несчастный случай, – как-никак с ними Манах и Пенгава, которым тестюшка тоже кое-что пошептал на ухо… Плевать, обойдется. Пусть себе исходит желчью.