Ко всему прочему Дан носил белую рубашку с щегольскими брюками и даже дома не расставался с дорогими итальянскими полуботинками. Итак, Дан встал и, уткнувшись лицом в ладони, простучал каблуками по изысканному паркету.
После шока, принесенного сообщением Тойера, наступало время для слез, отчаянного крика или какого‑то другого выражения скорби. Спокойствие родителя показалось гаупткомиссару гораздо невыносимее, чем всякая истерика, – хотя лицезреть истерику ему тоже не хотелось, это уж точно. Папа Дан хранил молчание.
– У вашей дочери были в последнее время сильные стрессы, огорчения? – тихо спросил полицейский, и все‑таки ему показалось, что его голос отлетает от стен громовым эхом.
– Мне не известно об этом, – ответил Дан и посмотрел в окно. – Это самоубийство?
– Пока еще не знаем. – Тойер беспомощно обшаривал взглядом комнату, отыскивая что‑то, в чем была бы хоть капелька жизни. Наконец его взгляд упал на странный предмет, помещавшийся на безупречной системе полок, – нечто вроде палки, вставленной в резиновый агрегат, который отдаленно напоминал защитные каппы боксера или слепок зубов у протезиста. Сыщика он заинтересовал.
Наконец прозвучало признание:
– Вообще‑то я знал Роню не очень хорошо; она росла у моей жены, то есть у моей бывшей жены, во Франкфурте, а я жил здесь, работал в своей конторе. Вы ведь знаете, как это бывает.
– Нет.
– Ее мать умерла год назад, верней, в позапрошлом году, от лейкемии, сгорела очень быстро. Роня была еще несовершеннолетней, и тогда ее сплавили мне.
– Сплавили? Против вашего желания? – Тойер не мог оторвать взгляда от странной палки. Дан, кажется, это заметил.
– С помощью такого устройства любой безрукий может управляться с телевизором, – пояснил он.
Сыщик с недоумением посмотрел на отца погибшей. Нет, у того были на месте обе руки, абсолютно дееспособные. Беседа протекала совсем не так, как он планировал, надо было сосредоточиться и не терять нить, иначе допрос окажется напрасным.
Был ли это допрос? Гаупткомиссар беседовал с отцом, которому наплевать на смерть единственной дочери… Да, именно поэтому разговор можно было приравнять к допросу. Тойер выпрямился. Хрустнул шейный позвонок.
– Значит, здесь у нее было не так много друзей?
Дан пожал плечами:
– Не знаю, меня это не слишком интересовало. Конечно, я должен был спросить…
– Вы до сих пор так и не хватились ее? Вероятно, она пролежала под стенами замка всю ночь. Когда вы видели ее в последний раз? – Он пытался говорить спокойно, без тени презрения, но это ему не слишком удавалось.
– Вчера вечером она сообщила мне, что идет к кому‑то в гости. Я сразу предположил, что она останется там ночевать. Ведь она все‑таки совершеннолетняя, так что я не беспокоился о всякой там чепухе.
– А куда и к кому она собиралась, вы, конечно, тоже не знаете? Ведь это все чепуха!
Дан игнорировал его язвительный тон.
– Я был у себя в конторе, думал только о работе. Мой компаньон может подтвердить. Я знаю, что сегодня отцы всегда автоматически включаются в число основных подозреваемых.
– По‑моему, вас и отцом‑то считать нельзя, – вырвалось у Тойера. Конечно, он хотел тут же извиниться, но Дан, вероятно, даже не слышал его реплики. Он стоял в профиль к нему и массировал плечи, как показалось сыщику, с удовольствием. Может, он и улыбался при этом?
– Вы сказали, что не знаете, был ли у нее друг, и тут же легко предположили, что она у кого‑то переночует.
– Я сказал, что не знаю ничего насчет ее друзей. Меня не слишком интересовало, чем она там занималась. Конечно, это было неправильно.
– Я сказал, что не знаю ничего насчет ее друзей. Меня не слишком интересовало, чем она там занималась. Конечно, это было неправильно. Я плохой человек. Вы это жаждете от меня услышать?
– Неужели вам и в самом деле не грустно, что вы потеряли родную дочь? – взревел Тойер.
Дан встретился с ним взглядом, зевнул и посмотрел на часы.
– Нет, – ответил он чуточку мягче. – Нет, не грустно. Но мне грустно оттого, что мне не грустно.
Тойер встал с кресла:
– Примите мои соболезнования.
– Хафнер, помолчи, обойдемся без твоих реплик. – Старший гаупткомиссар помахал ладонью и отогнал в сторону сигаретный дым, который выдохнул его младший коллега, готовясь что‑то сказать. – А то, что папаша Дан пребывает в состоянии шока и от этого ведет себя как бесчувственный кретин, еще не делает его главным подозреваемым, тем более что пока речь не идет об убийстве, для этого у нас еще нет оснований.
– Откуда вы знаете, что я хотел сказать? – Слегка подвыпивший полицейский был искренне поражен.
Тойер оставил его вопрос без ответа. Сейчас, в их рабочем кабинете, недавний визит казался ему нереальным, словно странный скандинавский фильм, черно‑белый.
– Другие мнения есть?
– Судя по тому, что вы рассказали, я считаю… – Штерн заглянул в свои записи; как всегда, они казались написанными рукой ученика начальной школы. – Когда мы получим данные от судебных медиков и криминалистов, нам придется еще раз встретиться с папашей и поговорить всерьез. Мне трудно представить себе, чтобы отец мог проявить такое дикое равнодушие, пускай даже будучи в шоке.
Тойер неохотно кивнул. Вообще‑то ему не очень хотелось беседовать во второй раз с этим человеком.
– Да, там еще было нечто занятное, какое‑то приспособление…
– Для занятий сексом, – моментально добавил Хафнер. – Неужели, кроме нас, все вокруг сплошные козлы и извращенцы? – В его вопросе прозвучала искренняя озабоченность.
Ради экономии времени Тойер снова не вступил с ним в полемику и рассказал о палке с резиновым приспособлением, похожим на боксерскую каппу. По лицам своих подчиненных он видел, что эта деталь их не очень заинтересовала.
– Понимаете, – беспомощно настаивал он, – тут что‑то не так. Во‑первых, руки у него на месте, во‑вторых, я сам видел, что он даже свои книги обертывает в суперобложки пастельных тонов, чтобы они составляли цветовую гармонию… понимаете? А эта штука безобразна…
– Козел, – довольным тоном подытожил Хафнер.
Тут в кабинет вошел Зельтманн – легок на помине! У него появилась новая привычка – ежеминутно дотрагиваться до своего шрама, вот и теперь он не преминул это сделать. Тем не менее доктора юриспруденции по‑прежнему окружала преувеличенная аура бодрости и оптимизма. Он с улыбкой обвел глазами подчиненных и удовлетворенно кивнул.
– Горит, – сообщил он. – Это уже стало паролем второго дня начавшегося года. Третьего года двадцать первого века. Да, паролем – иначе не назовешь.
– Второе убийство? – с ужасом спросил Тойер.
– Второй поджог за последние дни, на этот раз пострадал садовый домик в Виблингене. Вообще‑то поджог третий по счету. Сначала загорелась фитнес‑студия в Мангейм‑Линдендорфе, но тот пожар нас не касался. Вы ведь знаете, господа, что Мангейм – не Гейдельберг…
Действительно, все они это знали.
– Так что же теперь? Огонь бушует на нашей территории, вот что я вам скажу. Гараж в Эдингене, а теперь… О ужас!
– Вы предполагаете, что это как‑то связано со смертью девушки? – сухо поинтересовался Лейдиг.