Как и члены моей семьи, Джозеф был португальским евреем, родившимся в Амстердаме и переехавшим в Лондон ребенком. Однако на первый взгляд он ничем не отличался от англичанина. Он одевался как человек из торгового сословия и не носил бороду. Он был хорошим малым, которого я знал с детства, и всегда имел для меня в запасе доброе слово.
– А, молодой хозяин Бенджамин! – воскликнул он.
Меня всегда забавляло, что он обращается ко мне, будто я все еще ребенок, но понимал, почему он это делал. Ему не нравилось называть меня Уивером, именем, которое я присвоил, когда ушел из отцовского дома еще мальчиком, и которое стало символом моего бунтарства. Он не мог понять, почему я отказывался вернуться к семейной фамилии Лиенсо, поэтому не употреблял ни того ни другого. По правде говоря, теперь, когда моего отца уже не было на этом свете, а с дядей и с тетей у меня установились теплые отношения, я не имел ничего против семейной фамилии. Но меня знали как Уивера, а на хлеб я зарабатывал благодаря своей репутации. Поэтому возврат был невозможен.
Я пожал его руку.
– Что‑то тихо здесь стало.
– Да, – сказал он мрачно. – Действительно тихо. Как на кладбище.
Я всматривался в его видавшее виды лицо, а оно становилось все мрачнее и мрачнее. Морщины казались глубокими оврагами.
– Что‑то случилось? – спросил я.
– Думаю, поэтому ваш дядя вас вызвал. Так?
– Дядя меня не вызывал. Я сам пришел. – Затем, подумав над смыслом его слов, испугался самого плохого. – Ему хуже?
Он покачал головой:
– Да нет, не в этом дело. Чувствует он себя не хуже обычного. Дела идут неважно. Если бы только он мог доверить мне или еще кому‑нибудь больше обязанностей… Боюсь, груз ответственности погубит его.
– Знаю, – сказал я. – Я ему уже не раз говорил об этом.
– Все потому, что у него нет сына, – сказал Джозеф. – Только на вас вся надежда, сэр.
Я покачал головой:
– Мой дядя не вынесет, если будет сидеть и наблюдать, как я гублю его дело. Я ничего не смыслю в коммерции и не имею ни малейшего желания учиться, зная, что любая ошибка будет для него пагубной.
– Но вы должны поговорить с ним. Должны убедить его больше отдыхать. Он у себя в конторе. Идите туда, дорогой мой. Идите.
Я пошел в заднюю часть здания и нашел дядю в его маленькой конторе. Он сидел за столом, заваленным конторскими книгами, картами и декларациями судовых грузов. В руке у него был оловянный кубок, наполненный густым вином, вероятно портвейном. Он смотрел в унылое окно, выходящее на Темзу, и не слышал, как я вошел.
Входя, я постучался.
– Дядя, – сказал я.
Он медленно повернулся, поставил кубок на стол и встал поприветствовать меня. Он справился с этой задачей, опираясь ослабевшей рукой на витую трость с набалдашником в виде головы дракона. Даже несмотря на трость, каждый шаг давался ему с трудом – он двигался очень медленно, будто брел по воде. Тем не менее он сердечно обнял меня и пригласил сесть.
– Хорошо, что пришел, Бенджамин. Зашел случайно, как я понимаю. А я собирался послать за тобой.
– Джозеф мне сказал. Что‑то случилось?
Он наполнил еще один кубок ароматным густым портвейном и протянул мне дрожащей рукой. Хотя большую часть его лица покрывала аккуратно подстриженная борода, я заметил, что кожа была сухой и желтоватой, а глаза ввалились.
– Есть кое‑что, с чем ты мог бы мне помочь. Но, как я понимаю, ты пришел по делу, так что давай сначала выслушаем тебя, а потом я расскажу о моих заботах.
Он говорил медленно, слова давались ему с трудом, он задыхался. Последние несколько месяцев он страдал плевритом – ему было трудно дышать и мучили сильные боли в груди.
Иногда, к его ужасу и ужасу его близких, казалось, что он вот‑вот сойдет в могилу, но болезнь отступала и дыхание налаживалось, хотя и было более болезненным и затрудненным, чем до приступа. Несмотря на то что его часто посещал модный врач с хорошей репутацией, регулярно пускающий ему кровь и выписывающий лекарства, дядя продолжал угасать. Я полагал, что ничего уже не могло ему помочь, кроме как уехать из Лондона, чей воздух в зимние месяцы был слишком грязен для человека с больными легкими. Но мой дядя и слушать об этом не хотел. Он не желал оставлять дело – мол, этим он занимался всю свою жизнь и не представляет, как жить без него. Он считал, что безделье убьет его быстрее, чем работа и грязный воздух. Насколько я знал, тетушка время от времени пыталась его переубедить, я же давно оставил такие попытки, полагая, что споры его только утомляют, а у меня не было в запасе доводов, к которым он мог бы прислушаться.
Я смотрел, как он тяжело, по‑стариковски садится за свой большой дубовый стол у пылающего камина. Мой дядя не был высоким, а в последние годы округлился, как преуспевающий коммерсант‑англичанин. Но после того как он заболел этим летом, его полнота растаяла, словно лед под лучами солнца.
– Ты неважно выглядишь, дядя, – сказал я.
– Не очень‑то вежливо начинать с этого беседу, – сказал он, грустно улыбаясь.
– Нужно передать Джозефу больше полномочий и подумать о своем здоровье.
Он покачал головой:
– Моему здоровью уже не поможешь.
– Не хочу этого слышать…
– Бенджамин, моему здоровью уже не поможешь. Я смирился с этим, и ты тоже должен смириться. Мой долг перед семьей – оставить процветающее дело, а не ворох долгов.
– Может, позовешь Жозе, – предложил я, имея в виду своего брата, с которым не виделся с детства.
Он поднял брови, и на мгновение передо мной был прежний дядя, которого я знал до болезни.
– Ты и в самом деле волнуешься, если предлагаешь такое. Нет, я не собираюсь его беспокоить. У него свои дела и семья в Амстердаме. Он не может бросить привычную жизнь ради того, чтобы привести в порядок мои дела. Уверяю, у меня достаточно воли и сил, чтобы делать то, что я обязан делать. Что же привело тебя сюда? Во имя мира в моем доме, надеюсь, ты пришел не по просьбе твоей тети – мне и дома достаточно ее уговоров.
– Как видите, ее указания мне не потребовались. Но боюсь, сэр, я могу только усугубить ваши неприятности.
– Ты полагаешь, что не усугубишь их, не позволив помочь в том, в чем я могу помочь? Заболев, я отчетливо понял, что семья превыше всего. Если я могу тебе чем‑то помочь, это доставит мне удовольствие.
Я не мог сдержать улыбку, видя его великодушие. Только человек с характером моего дяди мог обернуть дело так, будто я помогаю ему, прося о помощи.
– У меня неприятности, дядя, и хотя мне не хотелось бы утруждать вас, но, боюсь, кроме вас, мне не к кому больше обратиться.
– Я рад, что ты обратился ко мне.
Однако я вовсе не был этому рад. Много раз, подозревая, что мое финансовое положение непрочно, он давал мне понять, что готов оказать помощь. Я же, со своей стороны, взял в привычку отказываться от его предложений даже тогда, когда мне приходилось скрываться от судебных приставов, науськанных разгневанными кредиторами. Однако сейчас был другой случай. Речь не шла о том, что я жил не по средствам, – кто из людей моего положения не был повинен в подобной неосмотрительности? Я был обманут столь подло, что разрешить затруднение без посторонней помощи просто не мог. Просить денег, когда нуждаешься в них не по своей вине, было проще, но тем не менее решиться на это было нелегко.
– Дядя, – начал я, – вы знаете, что я всегда боялся злоупотребить вашей щедростью, но, боюсь, я оказался в самом неловком положении.