Когда мама бывала дома, именно она всегда укладывала его спать и читала на ночь. Он лежал с закрытыми глазами, притворяясь спящим, но она все равно читала, а он прислушивался к звуку ее голоса и в конце концов действительно засыпал. Она обиделась, когда он сказал, что не хочет забирать Сэнди. Какого черта, как будто он что-то ей должен!
Повернись все иначе, она ни за что не пригласила бы его пожить в их славном новом доме. А папа, наоборот, всячески его обхаживал. Только если он и впредь будет весело ворковать насчет еды – что, мол, на обед, что на ужин, – Николас умом тронется. Даже смотреть на то, как он заворачивал в целлофан остатки пищи, было тошно, Николасу не терпелось встать из-за стола и уйти наверх. И все равно немного домашнего уюта – это совсем неплохо. Вопрос в том, долго ли он продержится, если отец будет так же себя вести. Ответ: долго, потому что ему нужны деньги. Свою койку в старой квартире он кому-нибудь сдаст, и отцу совершенно не обязательно об этом знать: это его, Николаса, заработок. Бедная мама, меньше всего ей хотелось, чтобы он загадил их новенькую, чистенькую комнату для гостей.
Он перегнулся через противоположный край кровати, взял сумку и вынул из нее пакет с умывальными принадлежностями. Зубную щетку он с собой взял, а мыло и шампунь – нет. Зачем? Он ведь «дома». С мамой удар бы случился, узнай она, что он прихватил с собой наркотики. Она решила бы, что он «теряет над собой контроль», «находится не на высоте положения», забеспокоилась бы, что он снова готов «перейти грань». Да ничего подобного. У него была постоянная работа. Приличный костюм. Чего им еще нужно? Все как прежде – родителям виднее, они лучше понимают, что происходит. Это с ними что-то происходило, только пойди пойми что. Они умели хранить свои тайны, ну а у него были свои. И все равно спасибо старику за щедрость, с которой он вызвался помочь ему провести отпуск. С девушкой. Николас поморщился. Нет у него никакой девушки. Но он придумал ее, потому что именно это папа хотел услышать.
Оттуда, где он лежал, были видны верхушки деревьев в саду. Они закрывали оконную раму. Как в старом доме, только здесь деревья пониже. Даже район тот же, совсем недалеко от того места, где он вырос. Отец обрадовался, услышав, что у него есть девушка, но самому-то Николасу девушки до лампочки – слишком много хлопот. А вот деньги ему нужны, поэтому придется и дальше что-то выдумывать – а может, он скажет отцу, что решил отдохнуть с друзьями. Ничего, проглотит, не будет же он брать назад обещание помочь. Он усмехнулся при мысли о том, что подумал бы отец при одном только взгляде на этих друзей.
Николас ненавидел это слово. Друзья. Кто это такие? Приятели? Собутыльники? Соседи? Ну да, это просто люди, с которыми он квартировал, вот и все. Друг на друга им наплевать. Это словно рыбий косяк – то находишься в середине, то с краю, и все время рядом оказывается кто-то другой, но все плывут в одном направлении, держат единый порядок. Деньги на отпуск помогут ему продержаться на поверхности целую неделю: закрыть глаза и исчезнуть, немного расслабиться, а потом снова на работу. Он свернул косячок, сунул его в рот, но не закуривал. Не надо волновать отца. Равновесие между работой и жизнью – ведь это так называется, не правда ли? И у Николаса хорошо получалось поддерживать это равновесие: то одно, то другое, то натянешь вожжи, то отпустишь, но не чрезмерно.
– Ужин готов, – донесся снизу голос отца. Ник закатил глаза и не ответил. Нет ответа. Когда-то это их бесило. Ужин готов. А он не отвечал. В конце концов кому-то приходилось идти наверх и брать его за руку. Ты что, не слышал? И так продолжалось годами. Он перекатился на другой край кровати и зарылся лицом в подушку, вновь вдыхая запах матери. Они никогда не были близки, но от этого аромата у него едва не выступили слезы на глазах.
Этот запах заставил Кэтрин съежиться еще сильнее – он выдавал присутствие в доме старого человека.
Этот запах заставил Кэтрин съежиться еще сильнее – он выдавал присутствие в доме старого человека. Нет, это не был запах мочи или чего-либо столь же определенного, и в то же время он был чрезвычайно специфическим. Что это? Мусор, который выносили чуть позже, чем следовало? Или въевшийся запах домашних животных? Мех вперемежку с тканью? Цветочные духи, которые должны были перекрыть все вышеперечисленное?
– Привет, дорогая. – Мать поднялась к ней навстречу на слабых, подгибающихся ногах. Кэтрин поставила чемодан на пол и бережно обняла ее. Это было нежное объятие. Материнское объятие – но с ее стороны, со стороны дочери, которой хотелось, чтобы мать ее приласкала, и которая боялась, что время для этого давно прошло.
– Спасибо, ма, за то, что приютила. С ремонтом настоящая беда, Роберт уехал и… – Она говорила и говорила, в расчете на то, что мать не помнила, что ремонт кончился не одну неделю назад, а Роберт не уезжал по делам уже много лет.
– Он что, снова в Америке?
Не желая выдумывать больше, чем это было необходимо, Кэтрин молча кивнула.
– Приготовить тебе что-нибудь, детка?
Было семь вечера, Кэтрин проголодалась, но хотела только одного – лечь в темной комнате и заснуть. Ее подташнивало, в голове шумело.
– Знаешь, ма, у меня, кажется, начинается мигрень. Не против, если я прилягу? Надеюсь, скоро пройдет.
Мать склонила голову набок и сочувственно улыбнулась:
– У меня в твои годы тоже, случалось, голова болела.
Кэтрин прошла в спальню, единственную в квартире, и поставила чемодан у кровати, на которой когда-то спал ее отец. Собственно, это были две отдельные, но сдвинутые вместе кровати. Тут она вспомнила, что теперь на месте отца, ближе к двери, ближе к туалету, спала мать, и переместилась на прежнюю кровать матери. На краю одеяла, где обычно устраивалась кошка, осталось грязное пятно. Кэтрин разделась до нижнего белья, легла и закрыла глаза. Ей надо поспать. Если удастся заснуть, может, потом в голове прояснится и она попробует разобраться в том, что происходит в ее жизни.
Она слышала, как мать медленно шаркала по ковру в домашних туфлях. Шаги приближались. Услышала, как на ночной столик опустился пластиковый стакан с водой, прошелестела фольга. Она открыла глаза и увидела склоненное над ней лицо матери – в ее протянутой руке две таблетки. Может, дней недели она и не помнила, но то, что бедный ребенок нуждался в заботе, не забыла.
– Спасибо, ма, – прошептала Кэтрин, проглотила таблетки и снова закрыла глаза.
Она лежала в темноте не один час, вслушиваясь в одиночество матери: вот она готовит скромный ужин, ставит тарелки на поднос и ест перед телевизором, разговаривая сама с собой. Потом начинается телефонная беседа. Голос у матери непривычно молод и бодр, и она начинает разыгрывать собственный спектакль.
– Да, да, все прекрасно. У меня Кэтрин. Да, чудесный сюрприз. Роберт в отъезде. Да, снова в Америке… – Все звучало вполне правдоподобно до тех пор, пока Кэтрин не услышала, как мать сказала собеседнице, что Ник остался дома с няней и у него все хорошо. – Такая славная девочка…
Все мы горазды на выдумки. Все умеем притворяться вполне довольными жизнью. Просто у мамы это получалось не так ловко, как прежде, и она, случалось, выпадала из времени и тем самым выдавала себя.
Под бормотанье телевизора в соседней комнате Кэтрин незаметно заснула. Проснулась она в тишине и темноте, перевернулась на другой бок, чтобы посмотреть на холмик, возвышающийся на соседней кровати. Мать лежала на спине с открытым ртом, и прозрачная кожа свисала со скул. Так она будет выглядеть, когда умрет. Кэтрин безотрывно смотрела на нее, поглощенная печальной памятью утрат – собственного детства; детства ее ребенка; былой материнской силы и веры в то, что материнская любовь придаст ей силы справиться с любыми преградами; собственной веры в то, что она впитала в себя эту силу и та стала настоящей броней.