Посмотрела, как там Ник. Он сбросил простыню и спал в позе, к которой привык, будучи еще младенцем: упершись ладонями в подушку. Сегодня у них с Ником был особенный день. Роберт уехал, но она уже не скучала по нему. Это осталось позади. Собственно, только сейчас она вспомнила, что именно в тот день не скучала по мужу. Ей было хорошо с Ником, она была полностью поглощена сыном. Просыпаясь утром, она испытывала смутную тревогу: впереди был долгий день, и ей придется всячески развлекать Ника, стараясь ни в коем случае не раздражаться. Но этот день пролетел незаметно, она просто, как всегда о том мечтала, растворилась в нем, так что они стали единым существом. Теперь она вспомнила, что в тот день ей подумалось: отъезд Роберта был даже к лучшему. Потом она об этом забыла. Эта мысль совершенно улетучилась. Когда она недавно, несколько недель назад, раскричалась на Роберта, что, мол, он не должен был оставлять их с Ником одних, что ей было плохо, что она не хотела, чтобы он уезжал, ей казалось, что все так и было. В каком-то смысле это и было верно, но Кэтрин совершенно забыла то чувство умиротворенности и покоя, которое испытала, проведя весь день с сыном. Все это только сейчас ожило в памяти. А до этого оставалось полностью стертым.
Она взяла бокал с вином, сигарету, вышла на маленький балкон, присела и посмотрела на улицу, где протекала своя жизнь, и чуть ли не впервые ей не хотелось быть ее частью. Она была счастлива. Сейчас, сидя в машине напротив дома Стивена Бригстока, она говорила себе, что в тот вечер была счастлива. Глаза ее наполнились слезами, она с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться, думая, что это был последний раз, когда ей было по-настоящему хорошо. Неужели все последующее «счастье» – только иллюзия. Не совсем, не совсем. Но то ощущение счастья… про него она старику не сказала. Ибо оно не имело отношения к истории, которую ему следовало знать. Ей не хотелось смешивать разные вещи. Суть дела – вот что она должна была до него донести.
Кэтрин допила вино и вернулась в комнату, закрыла за собой дверь и задернула шторы. Было еще относительно рано, но она чувствовала усталость. Душ, книга, кровать. Она уже сняла туфли и начала стягивать платье, когда краем глаза уловила какое-то движение. Она быстро снова натянула платье и обернулась, выставив перед собой наполовину, как в смирительной рубашке, закрытые рукавами руки. Шторы были задернуты, в комнате темно, но она видела, что на пороге кто-то стоял. Высокий, широкоплечий. До нее доносился его запах. Быть может, обоняние сработало раньше зрения. Да, это вполне вероятно, потому что запах мужского лосьона был острым и резким. Дверь была заперта, она слышала, как в руке у него позвякивали ключи. Наверное, она сама их оставила снаружи, старясь не пролить вино. Чертово вино. Она рывком вытащила руки из рукавов и выставила вперед платье, как щит. Но не успела и рта раскрыть, крикнуть, чтобы он убирался, как почувствовала на губах его ладонь. Большую, горячую, потную ладонь. Она до сих пор ощущала вкус его пота. Все это она рассказала старику. Что все последующие годы ощущала исходивший от его ладони запах страха, а может, это было возбуждение. Вкус и запах: вот что отложилось в памяти. И избавиться от этого было невозможно. Ужасно, что она так легко забыла ощущение счастья и так ясно помнила эту мерзость.
Она попыталась ударить его, но он перехватил другой рукой ее ладонь, заставив выпустить платье. Он разглядывал ее тело, она извивалась, стараясь высвободить руки, и в конце концов он их выпустил и, покосившись на открытую дверь, за которой спал Ник, приложил палец к губам. Потом полез в карман, вытащил перочинный нож, открыл его и приставил острие к ее левой груди. Просунул лезвие под чашечку лифчика и слегка надавил. Другой рукой он держал ее за горло и тащил за собой к двери в комнату Николаса. Закрыл ее, запер, действуя рукой, в которой сжимал нож, – другая по-прежнему оставалась сомкнутой на ее горле.
– Пикнешь – лицо порежу, а потом за сына примусь!
Он не угрожал ее убить. В этом случае она, может, еще бы поборолась. Не поверила бы и поборолась, а так – поверила, что он готов изуродовать и ее, и Николаса. Он провел лезвием по внутренней стороне руки – получилась прямая линия, затем еще одна, под прямым углом к первой, так что получился крест, четкий красный крест. Таким образом он демонстрировал остроту ножа. Он протянул руку и заставил ее слизнуть кровь.
Она удивилась, услышав его голос. Поразилась прозвучавшей в нем ненависти. Раньше, несколько дней назад, когда она впервые поймала на себе его взгляд, и потом, когда он на пляже издали чокнулся с ней бутылкой пива, и далее, когда улыбнулся, сидя у стойки бара, она никак не могла подумать, что он способен на такие слова. И голос его она представляла совершенно иным. Ласковым, теплым. Дура, сучка несчастная. Позор, стыдно думать, что тобой любуются. Почему она сразу не поняла, что не является в его глазах человеческим существом? Для него она – не больше, чем звереныш, которого можно мучить, нечто такое, на чем можно выместить все свои горести, всю свою ненависть. Ей казалось, что с его стороны это был просто невинный флирт. Она заставила себя вспомнить все подробности, но старику отцу их описывать не стала. Ей одной предстояло прочитать эту стенограмму, ей одной придется извлечь из-под спуда лет все эти подробности, смести пыль и вглядеться в них, какими бы они ни были. Нельзя себя щадить.
Он включил ночник, чтобы получше разглядеть ее, прислонился к двери, ведущей в комнату Ника, и велел ей раздеться. Через плечо у него была перекинута небольшая сумка, он снял ее и поставил на пол. Затем вытащил фотоаппарат и повесил его на шею. Все это время он не спускал с нее глаз. Разглядывал. Убеждался, что она не трогается с места. Она вспомнила, что тогда у нее мелькнула мысль: может, он собирается ее шантажировать? Он отошел от двери и пересек комнату. Кажется, ключ от спальни Николаса остался в замке.
– Снимай! – Он ткнул острием ножа в лифчик. Она спустила бретельки, повернула бюстгальтер застежкой вперед и расстегнула крючки. Все это можно было бы сделать гораздо проще, прямо на спине, но она сознательно тянула время. И ей показалось, что эти жалкие уловки сработали. Она думала, что ей удастся добежать до двери в комнату Николаса, отпереть ее и снова запереть, теперь уже изнутри. Но не успела она вынуть ключ из скважины – он никак не поддавался, – как Джонатан схватил ее за плечо, круто развернул и сильно ударил по лицу. Так ее еще никогда не били, ее вообще не били, разве что мать пару раз шлепнула в детстве. В ушах у нее зазвенело, зубы вонзились в десны.
– Мама? Мама, это ты? – раздался из-за двери слабый детский голос.
Он прижал ей нож к подбородку.
– Сделай так, чтобы он заснул, тебе же будет лучше.
– Все в порядке, малыш. Тихо, тихо, вот так, хороший мальчик.
Возможно, голос ее показался сыну странным, звучал как-то не так. Он окликнул ее:
– Мама, ты ведь обещала оставить дверь открытой… – В его голосе зазвучали слезы.
– Ну так и открой дверь, – прошипел он ей прямо в ухо. – А потом запрешь.
Она повиновалась, в надежде, что запрет, но изнутри, однако он оказался слишком проворен и успел просунуть ногу в образовавшуюся щель. Сам он отступил в тень, но она чувствовала, что он не спускает с нее глаз, смотрит, как она садится на постель к Нику, гладит его по голове. Наблюдает за ними обоими.
– Чем это так пахнет? – спросил Ник.
Запах мужского лосьона.
– Это у них в гостинице такая жидкость. Шампунь называется. Я душ принимала, – сказала она, целуя его в лоб.
– Противный запах, – пробормотал он, и она попыталась улыбнуться.