– Господи, конечно, – подскочила Тома. – Мне и в голову не пришло! Значит, так, пусть Сеня и Кристя остаются с Никитой, а мы с тобой побежим разводить еду.
Начался новый виток хлопот. Сначала Томуська наливала в бутылочку положенное количество жидкости. Заняла нехитрая процедура минут пять, никак не меньше. Подруге все никак не удавалось отмерить нужный объем воды. Следом настал час молочной смеси. Желая добиться точности, молодая мать многократно проводила лезвием ножа по мерной ложечке, стряхивая излишек порошка, но руки у нее дрожали, «Фрисолом» вновь падал в банку. Наконец настал час встряхивания бутылочки.
– Не дай бог комочек попадется, – шептала Томуська, изо всей силы вертя емкость с соской.
Из спальни тем временем несся негодующий крик, нет, вопль. Затем подруга многократно проверила температуру еды. Бессчетное количество раз, капая себе на внутреннюю сторону запястья, она бормотала:
– Так горячо, – и совала бутылку под кран с холодной водой.
Понятное дело, что через минуту заменитель молока слишком остывал и его приходилось подогревать. На пятый раз я перехватила Тамарину руку.
– Хватит. Пока донесешь до комнаты, дойдет до нужной температуры.
Посуетившись вокруг Никиты пару минут, Тамара наконец утихомирилась и всунула ему в рот соску.
– Кушай, мой маленький.
Крохотный человечек замолк, все замерли в умилении.
– Первый обед дома, – пробормотал Сеня, – пойду за видеокамерой.
– Ты чего, пап? – возмутилась Крися. – Я же давным‑давно снимаю! Как только Томуська его в кровать положила, так и начала!
И тут Никита заорал, но как! Я даже и предположить не могла, что существо, равное по весу банке с вареньем, способно издать подобные звуки.
– Котик мой, – перепугалась Тамара, – что случилось?
Мы начали проделывать кучу бесполезных, суетливых действий. Разворачивать, заворачивать, снова разворачивать ребенка, запихивать ему в рот бутылочки, вынимать, опять запихивать. Держали его «столбом», качали, клали в кроватку, трясли, вынимали… Толку никакого. Никита синел от вопля и сучил ножонками.
Вдруг меня осенило.
– Ну‑ка, дай бутылку.
Дрожащим голосом подруга сказала:
– Держи.
Я мигом всунула соску себе в рот. Ага, понятно.
– Очевидно, очень маленькая дырочка, даже мне, взрослому человеку, приходится прилагать силу, чтобы высосать смесь, он просто не может ничего съесть.
– Сейчас, сейчас. – Тамара кинулась на кухню за другой соской.
Спустя пару минут Никита удовлетворенно затих, мы перевели дух, и тут он закашлялся, по его подбородку потекли белые струйки.
– Захлебывается, – испугалась Томуся, – ой, он сейчас умрет, боже, нет, это ужасно…
Зарыдав, она бросилась вон из спальни. За ней побежали Семен и Кристя, не забывающая запечатлевать все на камеру. Мы остались с Никитой вдвоем. Младенец перестал кашлять, зато опять закатился в рыданиях. У меня нет никакого опыта общения с новорожденным, но в отличие от Томуськи и Семена мои мозги сохранили ясность. Ладно, пусть еще немного покричит.
Я сходила на кухню, пересмотрела кучу сосок, нашла на мой взгляд подходящую и взяла Никитку на руки. Послышалось тихое чмоканье и довольное сопение.
– Он умер, да? – дрожащим голосом спросила Томочка, появляясь в спальне.
Глаза подруги блестели под покрасневшими веками, нос распух, щеки ввалились.
– Типун тебе на язык, – рассердилась я, – просто наелся и заснул.
Тамара взяла Никиту на руки.
– Ему жарко!
– Нет, – твердо заявила я, – мальчику хорошо, оставьте несчастного в покое.
Вы замучаете его заботой.
– Пришел домой и свалился на диван. Нет бы картошечки почистить да меня покормить! Между прочим, целый день штаны протираешь, ничего тяжелей бумажки в своем архиве в руках не держал, а я по цехам, словно заведенная, мотаюсь, ноги к вечеру свинцовые делаются…
Жора обычно не огрызался, но и жарить вкусную картошечку не спешил. Если Рита очень его доставала, ронял сквозь зубы:
– Да уж, в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань!
По его тону становилось понятно, что ланью он считает себя.
После этого высказывания у них в квартире, как правило, начинали летать столы и стулья, а я быстренько убегала к себе.
Память меня не подвела. НИИ стоял на месте, только у входа отчего‑то не было вывески, лишь пустое место, темный квадрат на фоне слегка выгоревших стен.
Внутри было безлюдно, звук моих шагов гулко отдавался под высоченными потолками. Я пошла по широким, прямым коридорам, застеленным протертым линолеумом омерзительного желто‑зеленого оттенка, недоумевая, куда же подевались сотрудники? Вроде самый разгар рабочего дня, они должны сидеть тут, изучать культурные ценности… Но тут я вспомнила, что Ритка говорила, будто сотрудников до лучших времен распустили за свой счет. Что же делать?
Тут за одной из обшарпанных дверей послышались возбужденные голоса, я всунулась в комнату. Очевидно, это кабинет начальства, потому что всю середину помещения занимает длинный стол. Вокруг него, склонившись над листом бумаги, стояли мужчины. Они повернулись в мою сторону, и самый молодой не очень любезно поинтересовался:
– Что вам угодно?
– Вы не знаете, где тут отдел кадров?
– Вам зачем?
Я на секунду замялась, потом бодро соврала, старательно «гэкая»:
– Вот, с Украины прислали, с Киева, диссертацию защищать, а где люди? Хожу, хожу, нигде вообще никого!
– Ну вы даете, – недовольно протянул другой дядька, толстяк в мятой футболке, – института тут уже месяц как нет. Здание отдано нам.
– И что мне делать? – растерянно забубнила я. – Мне бы хоть с кем потолковать. А куда они перебрались?
– Без понятия, – ответил молодой, – нам это совсем неинтересно, совершенно без разницы.
– Неужели вы никак мне не поможете? – заныла я. – Ведь с Украины ехала, не ближний путь, денег сколько потратила! Мой институт никто не предупредил о переезде.