Танька дымом пыхнула, посмотрела вдаль и сказала:
– Если Лому сейчас не помочь, сомнут его. Он и концов не ухватит.
– Ты что это? – вскинулась я. – Ты что, Танька? Он Димку подставил, он, подлюга, надо мной так измывался, что рассказать стыдно…
– Оно конечно, – вздохнула Танька. – Хотя и его понять можно, каково ему знать, что ты его на Димку променяла? Гонор. Опять же, не чужие. Ты прикинь, если Лома сомнут, кто всем заправлять будет? Не к каждому подъедешь. А Лом хоть и подлюга, да свой, душа родная. Надо бы помочь.
– Танька, ты ж говорила, отойдем по‑умному, чтоб рожи бандитские не видеть, а?
Танька опять вздохнула.
– Ох, Ладка, куда отходить‑то, сто раз кругом повязаны. – Прикурила сигарету, посмотрела вдаль и добавила:
– Вот что, подруга, ты кашу заварила, тебе и расхлебывать. А мне ехать надо.
И уехала.
На следующий день я сидела на веранде, грибки на ниточку нанизывала, слышу, вошел кто‑то. Обернулась – в дверях Лом, плечом косяк подпирает. Улыбнулся и запел:
– Ладушка, соскучился я.
– Уйди, подлюга, – сказала я и аж заревела с досады.
Лом подошел, сел напротив, взял меня за руку.
– Ладушка, давай мириться, а? Ну погорячился я. Сама виновата. Я ж к тебе со всей душой, верил тебе, может, только тебе в жизни‑то и верил, а ты меня на щенка променяла, ноги об меня вытерла. Ну что теперь? Помиримся, Ладушка.
– И не подумаю. Сомнут тебя, и поделом. Будешь на рынке с торгашей червонцы сшибать.
Лом погладил мою руку, спросил, блудливо кривя губы:
– Синяки прошли?
– Нет.
Подошел, наклонился к самому лицу:
– Я наставил, я и залижу. Ну, Ладушка, миримся?
Я посмотрела на него снизу вверх, подумала и сказала:
– Сядь, поговорим.
Лом сел и на меня уставился.
– Значит, так. Ты Димку в тюрьму упек, ты его оттуда и вытащишь.
– Сдурела?
– Ага. И это мое последнее слово. Ты ему не поможешь, я тебе не помогу.
Рожа Лома враз переменилась, зрачки узкие, как у кошки, впился глазами в мои глаза, думал минут пять, потом выдохнул:
– Значит, щенка своего любишь? Хорошо, – Лом усмехнулся. – Устрою тебе вооруженный налет по всем правилам. Мужикам ты платить будешь, хорошо заплатишь, под ментовские пули задарма дураков нет ходить, и мне заплатишь. Все продавай. Без штанов я тебя оставлю, Ладушка. Это раз. Теперь два: жить вместе будем, я не Аркаша, ни с кем делить тебя не собираюсь, с мужем разведешься, и не потом, а завтра. Денег в деле у тебя не будет, и не надейся, только те, что я дам, а я посмотрю, сколько дать. Дернешься, бить буду, а обманешь – убью. Только кто‑то донесет, что у тебя хахаль, сразу и убью, разбираться не буду. В тюрьму сяду, но с тобой кончу. Все поняла?
– Поняла. Димку до границы я сама провожу. Не верю я тебе, Лом. Убьешь парня по дороге, с тебя станется.
– Как ты за щенка своего боишься.
– Ты мне пообещай.
– Пообещал. Проводишь, потрахаешься напоследок.
* * *
Лом не обманул. Все сделал, как обещал. Я ждала на своей «Волге». Подъехали на двух машинах. Димка еле вышел, за грудь держится. Я ему в «Волгу» помогла сесть, при Ломе боюсь слово сказать, а он к Димке наклонился, морда злая.
– Вот что, щенок, решишь здесь объявиться, хорошо подумай. Я тебя ментам сдавать не буду, сам хлопну, и вся недолга.
Я села за руль, а Святов, подлюга, сказал:
– Лом, не пускай ее, сбежит.
– Ладка от денег сбежит? – усмехнулся тот.
– Ладка от денег сбежит? – усмехнулся тот. – Да она за ними на карачках приползет. Как миленькая.
Я вздохнуть боялась, ну, как передумает и меня не отпустит? Только когда из области выехали, поверила, что повезло. На развилке у железнодорожного переезда нас ждала Танька. Я затормозила, вышла из машины, она бросилась мне навстречу, чемодан протягивает.
– Вот. Крупными купюрами.
– Спасибо, – сказала я. – Давай простимся, что ли, подруга.
Обнялись мы с ней и заревели.
– Ладка, господи, счастья тебе, одна ты у меня душа родная на всем белом свете.
– Свидимся ли еще? – сказала я. Танька носом шмыгнула.
– Письмо хоть напиши, чтобы знать, что жива. Ладно, поезжай, чего тут.
Танька далеко позади осталась, а я все о ней думала и ревела. Почувствовала, что Димка на меня смотрит, повернулась и спросила:
– Как ты?
– Нормально.
– Чего за грудь держишься?
– Ребра сломаны.
– Господи! – ахнула я.
– Ты на дорогу смотри. С Ломом жила? Не отвечай, знаю.
– Димка…
– Молчи. Со мной поедешь? – резко спросил он.
– Поеду. Поеду, Дима, если возьмешь.
Он усмехнулся, а я заговорила торопливо:
– Ты не все знаешь. Помнишь деньги курьерские? Вон они, в чемодане. Мы с Танькой.
– Не дурак, понял. Кому ж еще?
– Простишь? – робко спросила я.
– Дура ты, Ладка. Люблю я тебя.
Я гнала эти мысли прочь, зная, что, решись я даже Димку бросить, дорога назад мне заказана. И Димку бросать не хотелось, не его вина, что жизнь обошлась с нами сурово, а уж если по справедливости судить, моей вины здесь несравнимо больше. Но, как бы то ни было, чувствовала я себя несчастной и тайком от любимого часто ревела.
Как‑то вечером он присел передо мной на корточки, взял за руки и спросил:
– Плохо тебе со мной?
Я испугалась, обняла его покрепче и сказала:
– Мне с тобой хорошо, Дима. Только страшно очень. Зыбко все, мутно. Он стал целовать мне руки и уговаривать:
– Все хорошо будет, Ладушка. Потерпи немного. Все есть, и руки, слава богу, тоже, сейчас не старые времена, все проще. Найду работу, будет у нас свой дом, и жизнь наладится. Только потерпи немного, пожалуйста.
Я заплакала и стала клясться в вечной любви. Димка, конечно, прав, ничегонеделанье кого хочешь в тоску вгонит, а для мужика это и вовсе равносильно тюремному заключению.
На следующее утро Димка отправился искать работу, а я не удержалась и позвонила Таньке. Она мне очень обрадовалась.
– Как медовый месяц? – спросила с затаенным ехидством.
– Нормально.
– Что‑то голос у тебя не больно веселый.
– А мне и не весело.
– Что так? Чего хотела, то и получила. Любовь, романтика и все такое…
– Не по душе мне романтика.