Но с выводами я не спешила, сначала одним глазом его разглядывала, потом, когда взор затуманился от напряжения, другим. Вроде, правда, гроб.
– Ну? – нетерпеливо спросила Любка.
– Может, футляр какой‑то.
– Ага, – хмыкнула подруга. – Сказанула… футляр… что в этом футляре хранить? Не знаешь? А я тебе скажу. Зря мы Витьку сторожили и к входной двери прислушивались. Никуда он из дома по ночам не выходит. Здесь лежит, рядышком. В гробике‑то ему, видно, спокойнее.
– Да заткнись ты, – шикнула я и вновь уставилась в замочную скважину. Гроб или не гроб? Если все‑таки гроб, то что он в доме делает, то есть на фига он бабке? Старушенция у нас, конечно, с причудами, но не до такой же степени, чтоб такую жуть за дверью держать. Любка усердно сопела рядом, но тут к ее дыханию примешалось чье‑то еще. Прямо над моим ухом. Я в большом волнении повернула голову и обнаружила Витьку. Он стоял на коленях, вытянув шею, и что‑то пытался разглядеть за нашими головами.
– Мамочки, – пискнула Любка, потому что тоже его заметила и начала заваливаться вправо, а справа была я и тоже начала заваливаться.
Витька джентльменски меня поддержал.
– Вы чего? – спросил испуганно.
– Ты откуда взялся? – брякнула я.
– Как откуда? С улицы. Мамаша посылала к Христофорычу, за пилюлями. А вы чего здесь ползаете?
– Все, нет больше моих сил, – заявила Любка внезапно, обретя сознание. – В Хохляндию возвращаюсь… Тьфу, поеду домой, в Украину. Пусть вся улица смеется, зато кровососам не достанусь, – она потрясла пальцем перед Витькиным носом, а он сказал:
– Не иначе как опять к косяку приложилась. Невнимательная. Все углы сосчитала, мамаша беспокоилась. Не за углы, за нашу Любку, голова‑то ведь не чугунная.
– А ну иди сюда, – рассвирепела я, ухватив его за ворот форменной куртки. – Смотри.
– Куда? – нахмурился он.
– В замочную скважину, придурок. Что там стоит?
– Чего смотреть, я и так знаю. Рухлядь всякая. Рояль старый, концертный. Половины клавишей, считай, нет. Мамаша его отреставрировать собиралась, да все недосуг. Большие деньги за него давали, ага… в театр хотели забрать как реквизит, играть на нем нет никакой возможности. Но мамаша ни в какую, я, говорит, его из Нижнего Тагила после войны на трех товарняках перла.
– А кроме рояля, мамаша ничего там не держит? – ядовито спросила я. – Прямоугольной формы, в голове пошире, в ногах поуже.
– А‑а‑а… – удовлетворенно кивнул Витька. – Ты гроб имеешь в виду?
При слове «гроб» Любка начала размазываться по стенке, а я уставилась на Витьку в большой печали. Судя по выражению его физиономии, в наличии гроба за дверью он не видел ничего особенного.
– Гроб, – с трудом сдерживаясь, ответила я.
– Так это мамашин гроб. Заказала еще год назад. Она в тот раз тоже помирать собралась. Вот и заказала, говорит, по‑человечески и не похоронят, надо все самой. Чтоб кружево натуральное и все такое. Гроб дубовый, сносу не будет. В общем, выбрала все самое лучшее, а потом умирать раздумала. А гроб куда девать, ведь за него деньги плачены. Привезли сюда. Пусть стоит, когда‑нибудь пригодится. Место на кладбище уже есть, рядом с предпоследним мужем. Последнего‑то мамаша не очень жаловала. Говорит, ляжем рядом, непременно подеремся. И памятник есть. Скорбящий ангел. Очень красиво. Мамаша свою фотографию восемь раз на памятнике меняла. В конце концов выбрала ту, на которой она почти что голая. Дезабилье называется. Я это слово долго запоминал. В дезабилье – это значит без белья.
В дезабилье – это значит без белья. Мамаша сказала: «Теперь ни одна зараза мимо моей могилы не пройдет», – Витька довольно улыбнулся и посмотрел на меня, точно ждал похвалы за старательность.
– Что‑то ты разговорился, – сказала я с сомнением. – То слова из тебя не вытянешь, то…
– Зубы заговаривает, – кивнула Любка. – Имей в виду, я родне письмо отправила, все как есть расписала. Так что ваши выкрутасы вам даром не пройдут. Если со мной что случится…
– Хочешь, я углы фланелькой обобью? – заботливо спросил Витя. – Чтоб ударяться мягко.
– При чем здесь углы? – прорычала Любка.
– Не углы, тогда что? – замер Витя с приоткрытым ртом. – Что с тобой может случиться?
– Верка! – заорала бабка из своей комнаты. – Чаю принеси! Две дуры в доме, порядка никакого.
Любка, которая, как выяснилось, была сегодня Веркой, бросилась в кухню, а Витька степенно отряхнул брючины и сказал:
– Когда обедать‑то сядем? С утра как канарейка с двумя крошками на весь день…
Я отправилась в кухню и Витька за мной. Любка успела приготовить чай, я взяла из ее рук поднос и понесла бабке.
– Чего опять раскудахтались? – спросила она. – Отдохнуть спокойно не дадут.
– Вспыхнула дискуссия по поводу вашего гроба, – ответила я, поставив перед ней поднос.
– Дался он вам.
– Милана Теодоровна, вам никто не говорил, что вы самодурка?
– Говорили, милая, говорили.
– Гроб можно вернуть. Хотите, я договорюсь.
– Зачем? Все равно помирать, стоит и стоит, никому не мешает.
– Его присутствие в доме травмирует Любку, то есть Верку, я хотела сказать.
– А пусть нос свой не сует, куда не просят. – Бабка стала пить чай, а я устроилась в кресле.
– Ну и чего ты здесь сидишь? – вскинулась Теодоровна. – Внука ищи.
– Мне что, по улице бегать?
– А и побегала бы, не велика барыня. Витю мне позови. Только накормите мужика сначала. Голодный мужик ни на что не годный.
Я отправилась за Витькой и застала его в кухне, он уплетал борщ, совершенно не нуждаясь в том, чтобы его кормили. Любка сидела тут же, подперев щеку рукой, и смотрела на него с подозрением.
– Витька, – позвала она где‑то через минуту. – Ты почему не женишься?
– Мамаша не велит, – пожал он плечами. – Я‑то жениться совсем не против, – он растянул рот до ушей, подмигнул Любке и вдруг погрустнел. – На самом‑то деле я уже был женат. Не послушал мамашу и женился. Уж очень красивая девка попалась. Аппетитная, – Витька облизнулся, а Любка нахмурилась.
– И чего?
– А ничего. Без квартиры меня оставила. Я сразу все на нее переписал, а она меня выгнала.
– И правильно сделала, – хмыкнула я, а подружка воспылала к нему внезапной жалостью:
– За что выгнала?
– А ни за что, другого нашла. А я вот теперь у мамаши живу. Податься‑то некуда.
– И мне податься некуда, – вздохнула Любка.
– Будем считать, что вы нашли друг друга, – подытожила я и отправилась в свою комнату. Требовалось срочно дать нервам передышку.
Только я прилегла на диван, как зазвонил мой мобильный. Надо сказать, звонили мне нечасто, то есть последние полгода практически никто не звонил. Все мои друзья‑знакомые куда‑то подевались, как только я без работы осталась. Родителям я обычно звонила сама, экономя их деньги, а если звонили они, об этом я узнавала сразу, по соответствующей мелодии.