На ней тоже была мама, в черном платье с ниткой жемчуга, а у нее на коленях я в возрасте шести месяцев. Эта фотография была мне хорошо знакома, она до сих пор украшает розовую комнату. Цитат из Библии больше не было, маминой рукой написано: «Я назвала ее Симоной, здесь ей пять месяцев и три недели». Тут кое‑что начало доходить до меня, я взглянула на дядьку и запечалилась: что, если он вдруг окажется моим родителем? Такого счастья я могу и не пережить. Как‑то я все это время обходилась без отца и теперь особой надобности в нем не чувствую.
– Я не понимаю… – схитрила я.
– Значит, мама вам так ничего и не рассказала? – вздохнул он.
– А что она должна была рассказать?
– Возможно, она и права, – задумчиво изрек дядька, совершенно меня не слушая. – Но я обещал выполнить его волю, я дал слово умирающему и обязан его сдержать. – Тут он вновь взял мою руку и заявил: – Вы носите отчество и фамилию человека, который никогда не был вашим отцом. Да, он был мужем вашей мамы, но брак этот не принес ей счастья. По‑настоящему она любила только вашего отца, Кацмана Натана Леонидовича, моего дорогого друга.
Я запечалилась еще больше и, кашлянув, спросила:
– Он умер? – И не смогла скрыть вздоха облегчения, когда услышала:
– Два месяца назад. Он дал мне ваш адрес, телефон и велел рассказать все при личной встрече. Я приехал в Москву навестить родственников и поспешил сразу к вам…
– Спасибо большое, – сказала я, не зная, как поскорее выпроводить его. – Фотографию можно оставить?
– Да, конечно. Ваш отец был прекрасным человеком…
Далее последовал рассказ о моем отце. Если честно, было даже интересно. Оказывается, Натан Леонидович был превосходным гинекологом и эмигрировал в Израиль пятнадцать лет назад. У него была семья, и у моей мамы тоже, это не позволило им связать свои судьбы, но сердца их стучали в унисон. Словом, это был роман, который заслуживал экранизации.
Я все‑таки настояла, и мы выпили чаю. Борис Моисеевич еще немного рассказал о папе и потянулся к свертку.
– Умирая, ваш отец просил меня передать вот это.
Он развернул плотную бумагу и водрузил на стол подсвечник; ничего более уродливого мне видеть не приходилось: металлический штырь, вокруг которого обвилась змея, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся крылатой, к тому же с когтистыми лапами (они украшали основание подсвечника) и зубастой пастью (она торчала как раз на том месте, где надлежало быть свече).
– Это семейная реликвия, – сообщил Борис Моисеевич, глядя на железного монстра. – Ей больше ста лет, потребовалось специальное разрешение на вывоз…
– Спасибо. А папа не сказал, что с ним делать? – спросила я и покраснела, сообразив, что не то должна была ответить любящая дочь.
– Натан считал, что это должно быть у вас.
– Огромное вам спасибо, – закивала я, косясь за окно и прикидывая, где устроить дорогого гостя. Выставлять его за дверь на ночь глядя как‑то неловко, раз он из самого Израиля приехал. К счастью, Борис Моисеевич взглянул на часы и заторопился:
– У меня электричка через час, вы не могли бы вызвать мне такси?
Это я сделала с большим удовольствием и, еще раз двадцать поблагодарив его, наконец‑то простилась с ним.
– Нам надо помолиться за твоего папу, – заявила Марья, как только за гостем закрылась дверь.
– Ты подслушивала?
– Конечно. А если бы он вдруг набросился на тебя?
– И что бы ты сделала? – язвительно спросила я.
– Ну… огрела бы его папиным подсвечником.
– О господи, иди молись, только оставь меня в покое.
– Ты расстроилась? – принялась канючить Марья.
– Ты расстроилась? – принялась канючить Марья. – Твой папа сейчас на небесах, смотрит на нас и радуется.
– Чему, интересно?
– Не злись. Давай помолимся и вместе поплачем. А завтра в церковь сходим. Я о тебе сегодня всю ночь думала…
– Ты лучше о себе подумай, где ты собираешься жить в ближайшее время.
– Я тебя понимаю, только‑только появился папа и сразу умер… А я все удивлялась, чего это имя у тебя такое чудное. Наверное, его папа придумал.
– Замолчи, – возвысила я голос.
– Не расстраивайся, – сморщилась Марья. – У моей подруги тоже отец еврей, и ничего. А у тебя даже фамилия другая.
– Марья, ты дура, – не выдержала я.
– Если бы мы помолились вместе, тебе стало бы легче. На сердце сразу такая благость, и плакать хочется.
– Хорошо, молись, а я отлучусь ненадолго.
– Куда ты? – встрепенулась она.
– К маме.
– Я с тобой.
– Зачем?
– Как зачем? Время позднее, пойдешь одна и…
– Тебе совершенно нечего делать у моей мамы.
– Хорошо, я в подъезде подожду. Главное – знать, что ты в безопасности.
«Когда ж я от нее избавлюсь?» – с тоской подумала я, но вслух сказала:
– Хорошо, поехали. Только не вздумай рассказать маме о ночном происшествии. У нее давление.
Она согласно кивнула, а я, вторично вздохнув, завернула подсвечник в бумагу и прихватила с собой. Отправились мы на машине и потому у мамы оказались уже через двадцать минут. Мама смотрела телевизор и слегка удивилась моему появлению.
– Это Марья, – кивнув на спутницу, сказала я и поцеловала маму.
– Ты какая‑то взъерошенная. Что‑нибудь случилось?
– Иди на кухню, – шикнула я на Марью, та поспешно удалилась, а я пристроилась рядом с мамой, прикидывая, как бы подготовить ее, и, ничего не придумав, сообщила: – У меня был гость. Из Израиля.
Мама взглянула заинтересованно.
– Из Израиля? И что?
– Сказал, что он друг моего отца и что папа умер.
– Дальше‑то что?
– Привез подсвечник, – закончила я и освободила реликвию от бумаги.
Мама уставилась на нее в полнейшем недоумении.
– Что это?
– Подсвечник.
– Вижу, что подсвечник. Ты меня с ума сведешь. Расскажи как следует. – Я, естественно, рассказала. – Значит, старый пройдоха умер, – кивнула мама, нахмурившись. – Царство ему небесное. Или где он там должен находиться. Не очень‑то я сильна в религии, в мое время в моде был атеизм. Он умер и не придумал ничего умнее, как оставить тебе это художественное безобразие?
– Это реликвия.
– Жулик. Я совершенно не на это рассчитывала, когда писала ему письма. Каждый год по письму. Между прочим, он там прекрасно устроился, уж что‑нибудь да скопил на старость. И вот вам, пожалуйста. Впрочем, у него своих двое, но это все‑таки свинство. – Тут она схватила подсвечник, подержала его на весу и сказала: – Мона, надо его распилить.
– Зачем? – ахнула я.
– Слушай мать и не задавай дурацких вопросов.
Мы потрусили в кладовку, где хранился всякий хлам. К нам незаметно присоединилась Марья. Однако, перерыв все сверху донизу, ничего подходящего мы не нашли. Мама отправилась к соседям и вернулась с орудием, которое условно можно было назвать пилой.
У меня была слабая надежда, что мама откажется от идиотской затеи распиливать подсвечник, столкнувшись с первыми же трудностями. Распиливать что‑либо вообще дело нелегкое, а у мамы давление, да и возраст, но мама так рьяно принялась за дело, что мне ничего не оставалось, как присоединиться к ней.