Иннокентий Павлович, еще немного покричав и побегав, побрел в дом напротив, к бывшей своей хозяйке, которой, кстати сказать, давал задаток, а мы с Мышильдой отправились спать. Убедившись, что нас никто не слышит, сестрица спросила:
– Лизка, неужто вправду баксы сожгла?
– Сожгла, – кивнула я. – Три сотни.
Мышильда охнула:
– Креста на тебе нет.
– Давай спать, ночью пойдем на дело, а то у меня от недосыпу глаза пухнут.
– На какое дело? – насторожилась сестрица.
– Деньги там лежать не должны, не ровен час свистнут, точно мумию. Хорошо хоть пасмурно сегодня, купаться вряд ли кто надумает и на деньги не наткнется.
– А где они?
– В целлофановом пакете, песочком прикопаны, камнями заложены.
– Ох, и вправду бы не свистнули. Лизка, этот здоровущий хмырь, Максим, тебе не поверил и за нами следить будет.
– Много этот хмырь уследит… следопыт. Придумаем что‑нибудь… Спи… – Но спать не получалось. – Вы чего как долго до меня добирались? – спросила я.
– Да мужички сразу хотели за тобой рвануть, но колесики у них прохудились. Все четыре, разом. А уж как сообразили, что с погоней ничего не выйдет, решили меня в заложники взять, ну и пришли. Они пришли, и участковый тоже заявился, Иваныч. У него от пожара в горле пересохло. Посидели, как люди. – Мышильда вздохнула и зло добавила:
– В шесть утра водку жрать… Сопьешься здесь, прости Господи.
– И чего дальше? – приподнявшись на локтях, спросила я.
– Чего дальше… Иваныч ушел, а эти мне допрос устроили – куда ты бежать задумала. А я говорю: «Куда ж ей бежать, если она к Сашке неровно дышит и все затеяла с большой на него обиды. Вон, – говорю, – сидит под горкой, любимого дожидается». И тычу на «Фольксваген». А этот чертов Макс ядовито спрашивает: «У сестрицы вашей справка есть?» – «Откуда?» – говорю. А он мне: «Из психушки». – «Справок у нее сколько угодно, и из психушки и из иных мест, а убегать она никуда не думала, просто на Сашку за мумию разозлилась, за то, что про деньги умолчал, то есть, выходит, обманул. А она страсть как обманщиков не жалует…» Десять минут говорила…
– Молодец, – похвалила я и закрыла блаженно глаза.
Спали мы до самого обеда, а потом пошли копать. Только за лопаты взялись, как на пустыре появились Макс, Сашка и задумчивый Коля‑Веник. Макс устроился на фундаменте и стал ко мне приставать:
– Клей говорит, ты рассказывала, будто тут полно ходов подземных?
– Никакого Клея я не знаю, – хмуро ответила я.
– А его ты знаешь? – ткнув в Сашку пальцем, спросил Максим.
– Его знаю, – согласилась я. – А если ты моего парня будешь всякими глупыми словами обзывать, получишь по носу.
Макс моргнул, потом спросил удивленно:
– Ты чокнутая, что ли?
– Завязывай хамить, – влез Сашка. – Разговаривай с ней по‑нормальному, а не можешь, так и мотай отсюда.
Я удовлетворенно кивнула, Сашка сурово нахмурился, а Макс раздвинул рот до ушей. После чего ласково спросил:
– Елизавета Петровна, а Александр Сергеевич говорил, будто вы ему про ходы рассказывали.
– Рассказывала, – кивнула я и у Сашки спросила:
– Ты правда Александр Сергеевич?
– Правда.
– Красиво. Мне нравится.
– Я рад, – сказал он совершенно серьезно.
– И я, – сказал Максим.
– И я, – сказал Максим. – Елизавета Петровна, а где эти самые ходы?
– Я только один знаю. Тот, откуда мумию свистнули.
– Так, может, всего один и есть?
– Нет. Должен быть другой. Где‑то во флигеле. Через него вредитель шастает. Мы капкан ставили, но он не попался.
– Значит, во флигеле?
– Вот что, Макс, – заявила я, опершись на лопату. – Сашка темнить стал и баксов лишился. Ты начнешь воду мутить, я и тебя чего‑нибудь лишу. Так что давай по‑честному. Мы с Марьей сокровища ищем. Они наши, то есть семейные. Мы жмотов не любим и сами не жмотничаем, так что если в долю хотите – пожалуйста, будем вместе искать.
– Мне ваши сокровища без надобности, – заявил он.
– Чего ж тебе тогда? – нахмурилась я, а Мышильда тут же влезла:
– По какой такой надобности тебе здесь отираться, если наши золото‑бриллианты не нужны?
– У меня свой интерес, – хмыкнул он.
– Не пойдет. Скажи какой или проваливай от нашего фундамента.
– Скажи им, – кивнул Сашка. – Они не проболтаются.
– Не проболтаемся, – заверила Мышильда.
Макс тяжко вздохнул, посмотрел в небо, затянутое темными тучами, и спросил:
– Вы знаете, кто такая ваша мумия, о, черт… кто такой?
– Ну… – пожала плечами сестрица. – Ленкин ухажер.
Максим скривился.
– Точно. При нем были большие деньги. Не его. Он их где‑то запрятал, а мы должны найти их.
– Ясно, – вздохнула я. – Ищите. Мы не против. Ваши деньги нас не интересуют, на чужое не заримся.
– Спасибо, – поблагодарил Максим, а я спросила:
– Только с чего вы взяли, что он их здесь спрятал, мало ли мест на свете?
– Их только накануне пожара к нему доставили.
– Может, деньги сгорели? Они бумажные, а полыхало будь здоров.
– Не такой он дурак, чтобы в доме оставить. Менты с обыском явятся, и денежки тю‑тю… Нет, тайник должен быть надежным. Вот я и подумал об этих ходах. Место идеальное.
– Да, – согласились мы с Мышильдой. – Если, конечно, Ленкин ухажер о них знал.
– Ну, если знал об одном, мог знать и о другом…
– Логично, – согласилась сестрица, погрызла ноготь и добавила:
– Будем искать. Мы сокровища, вы свои деньги.
На том и порешили.
День прошел мирно и находками не потряс. Ближе к вечеру Максим куда‑то исчез, чему мы совсем не опечалились. На пустыре стало веселее, даже Колька немного пришел в себя и порадовал речами. Парень он был не простой, на жизнь смотрел философски, очень многое в ней его печалило, и он хотел бы внести в нее кое‑какие изменения. Одним словом, самородок. Мышильда его зауважала и ближе к вечеру обращалась уже исключительно по имени‑отчеству, то есть Николай Васильевич, а он к ней Марья Семеновна. Предпоследний, явившись звать нас к ужину, присел послушать разговоры, задумался надолго, вдохновился и, взобравшись на фундамент, прочел «Быть или не быть». Мы озарились лицами и посветлели душой, после чего Михаил Степанович, глядя на реку, исполнил «Ой, ты степь моя»…
По домам разошлись поздно, чувствуя себя совершенно родными. Иннокентий Павлович сидел на скамейке возле своего дома и громко вздыхал. Евгений, начавший день в пять утра и встретивший солнце с участковым Иванычем, потом очень долго успокаивал нервы, взбудораженные пожаром, то с Михаилом Степановичем, то с горевавшим Иннокентием и теперь к ужину выйти не мог, так как почивая в кресле в мамашиной спальной.