Но если ты хочешь узнать, жил ли я рядом с тобой эти полгода – то да, было дело…
– Я не верю, – покачала я головой.
– В каком смысле? А‑а… кажется, понял. Да, любить тебя было нелегко, это все равно что ложиться с гремучей змеей, но я справился. Ставки, знаешь ли, высоки.
– Расскажи мне о ставках, – попросила я, а он разозлился:
– Кончай валять дурака. Я уже все объяснил: тебе ничего не светит. Либо ты расскажешь, где они, либо сдохнешь, причем подыхать будешь долго и очень мучительно, об этом я позабочусь.
– Если ты в самом деле жил со мной, то должен знать: я ничего не помню после этого выстрела в голову.
Он неожиданно засмеялся, Эдик, поднявшись с кресла, шагнул ко мне.
– Что я говорил? – повернулся к нему Стас. – Она все помнит.
– Я ничего не помню, – устало повторила я.
– Серьезно? А откуда ты знаешь про этот выстрел? Ты вроде бы попала в аварию?
– Я ходила к врачу, ты же знаешь. Он смотрел мой снимок и сказал, что ни о какой аварии не может быть и речи, это пулевое ранение.
– Точно, деточка. Только с какой стати я должен тебе верить? Врач, который штопал тебе дыру в башке, говорил, что скорее всего ты не сможешь двигаться, до конца дней своих останешься парализованной, и все такое, а ты очень резво заскакала. Может, ты просто дурака валяешь? Ты зачем‑то пошла в больницу, без конца меня выспрашивала, это ведь неспроста.
– Я пыталась что‑нибудь вспомнить…
– Мы тебе поможем, не волнуйся.
– Пошел к черту, – сказала я, а он меня ударил. Ударил не особенно сильно, но я почувствовала страшную боль, потому что знала наверняка: единственный человек, который был мне дорог, действительно мой враг.
– Еще раз ударишь, – вздохнула я, – не скажу ни слова. – Он замахнулся, но Эдик перехватил его руку.
– Успокойся, черт тебя возьми. Мы не для этого ждали год…
– Год, – передразнил Стас. – Тебе легко говорить, а у меня он шел за десять, мне молоко надо было давать за вредность.
– Говорить при нем не буду, – заявила я, – пусть проваливает.
– Говорить ты будешь, – хмыкнул Стас, устраиваясь в своем кресле. – Нет такого человека, который в определенных условиях не заговорил бы. Тебе уже сделали предложение: ты говоришь, где они, и возможно… Возможно, у тебя будет шанс остаться в живых. Хорошо тебя зная, уверен: ты этим шансом сумеешь воспользоваться.
Я повернулась к Эдику:
– Что бы ни болтал этот придурок, реальность выглядит так: я абсолютно ничего не знаю ни о себе, ни о своей прежней жизни. Все, что я знаю о событиях полугодичной давности, я знаю от него. Если вы хотите, чтобы я отвечала на ваши вопросы, вам придется кое‑что мне объяснить.
Они переглянулись.
– Объясни ей, – с издевкой сказал Стас и противно засмеялся.
– Хорошо. – Эдик был очень спокоен и наверняка гордился своей выдержкой. – Что ты хочешь узнать?
– Все, – ответила я. – Кто я, что делала раньше, кто вы и что вам от меня надо.
– Ах вот даже как… Что ж, начнем. Как тебя зовут в действительности, понятия не имею. Сама ты называла себя Ксенией, фамилий наберется дюжина, но скорее всего все они чистая липа. Твой отец вроде бы учился в Москве, что похоже на правду, сам то ли алжирец, то ли палестинец, то ли ещё какая‑то мразь. Твоя мамаша обожала цветных, и в результате на свет появилась ты. Папа вскоре отбыл из страны, а мама, наверное, решила, что ты для неё обуза, и сплавила тебя к бабушке, куда‑то в тьму‑таракань, где ты и жила лет до восьми.
Папа вскоре отбыл из страны, а мама, наверное, решила, что ты для неё обуза, и сплавила тебя к бабушке, куда‑то в тьму‑таракань, где ты и жила лет до восьми. – Он говорил, насмешливо ухмыляясь, а я слушала, чувствуя странное волнение, и понимала, что он говорит правду. Перед глазами мелькали какие‑то картины: дом в деревне, колокольня, чей‑то голос звал «Ксюша», но все мелькало так быстро и словно в тумане, я не успевала разглядеть, уловить суть… – То ли твоя мать умерла, то ли бабка скончалась, то ли папаша ни с того ни с сего проявил родственные чувства, но одно несомненно: примерно в возрасте восьми лет он забрал тебя к себе, и ты выросла хорошей девочкой, вполне достойной своего родителя.
– Кто был мой отец?
– Тебя интересует имя? У него их с десяток, это у вас наследственное. В трех странах его приговорили к смертной казни. Дело в том, уважаемая, что твой папочка был террористом, самым убежденным, фанатичным, а следовательно, совершенно невменяемым. На нем столько крови, что её хватило бы для орошения пустыни. Как все психи, он не имел друзей, всех подозревал и никому не доверял, исключение делал только для любимой дочурки, такой же психопатки. Кое‑что из ваших совместных подвигов: четыре года назад папаша был арестован, дочка, недолго думая, предъявила ультиматум властям, а когда власти не вняли, в одной из школ взорвалась бомба. По‑моему, сто тридцать детей или что‑то в этом роде. Знающие люди утверждают, бомбу ты закладывала лично, тоже никому не доверяла, причем долго прикидывала, что предпочтительнее: школа или больница, видно, так до конца не определившись, подумала, что кашу маслом не испортишь. Через два часа после первого взрыва прогремел второй, на этот раз в больнице. Сколько там было жертв, я точно не помню. Самое занимательное в этой истории то, что, когда папаша каким‑то таинственным образом исчез из тюрьмы, должно быть, аллах помог, дочурка в назидание упрямцам оставила начиненную взрывчаткой машину возле здания универмага. Вот это, я вам скажу, был взрыв. На первом этаже кафе‑мороженое, говорят, детишек со стен счищали… Как тебе рассказ? Продолжить? Я их много знаю.
– Это не правда, – расцепив зубы, сказала я.
– Что не правда? – удивился Эдик.
– Все, что ты говоришь. Я не убийца. Пусть я ничего не помню, но про себя знаю: я не убийца, я никогда не смогла бы… такого просто не может быть.
– Ты посмотри, Стас, она плачет. В самом деле плачет. Пожалуй, ты прав, по части притворства она переплюнет кого угодно. Вот что, красавица моя, если тебе действительно отшибло мозги, так я тебя малость просвещу: ты убийца, подлая, гнусная, привыкшая действовать из‑за угла. У тебя нет ни совести, ни жалости, только твой дохлый папаша с его аллахом. А так как папа вас оставил… У нас на тебя целое досье. Хочешь взглянуть?
– Хочу, – кивнула я.
– Володя, принеси нам досье, дама интересуется своей прошлой жизнью.
Парень, который до этого момента болтался за моей спиной, вышел из комнаты и вскоре вернулся с бумажной папкой с белыми тесемками.
– Подвинь ей стол и сними наручники, – приказал Эдик.
– Я ведь уже говорил… – вмешался Стас, нахмурившись.
– Детка, наручники с тебя снимут, за твоей спиной стоит Володя, одно неверное движение – и тебе прострелят плечо. Ты не надейся, убивать тебя мы не будем. Три‑четыре раны, не смертельные, но болезненные.
– Заткнись и дай папку, – сказала я.
Затекшие руки не слушались, я с трудом развязала тесемки. Листы бумаги с текстом на русском, английском и арабском, несколько фотографий. Я читала, сцепив зубы, чувствуя, как стремительно земля уходит из‑под ног и вокруг рушится мир. «Он лжет, он лжет», – твердила я как молитву, с легкостью читая и английский и арабский тексты.