– Тогда шевелись.
Входить в чулан было страшно.
– Давай попозже, – опять заныла Сонька.
Я впихнула ее туда и сказала сурово:
– Берись за пальто и понесли.
Он, кажется, отяжелел. Мы с трудом вынесли его из дома, а дальше вдоль огорода, картофельного поля – волоком по земле, оставляя заметный след.
– Ой, найдут, – шептала Сонька, – выйду из тюрьмы бабушкой.
Наконец мы дотащились до ямы, стянули с покойника Сонькину скатерть и, стараясь не смотреть на его лицо, столкнули вниз.
– И хороним‑то не по‑людски, – не унималась подружка, – ты какую‑нибудь молитву знаешь?
– Ничего я не знаю, зарывай.
Мы торопливо орудовали лопатами, каждую секунду ожидая появления Максимыча с органами. Косились на пустынную дорогу, но больше всего боялись заглянуть в яму.
Старательно разровняли землю и прикрыли могилу досками. Отошли в сторонку и оценили: вроде бы неплохо.
– С собакой найдут, – тоскливо сказала Сонька.
– Заладила – собака, собака. Пошли.
– Пошли. Есть хочу.
– Придется подождать.
– Это почему, и куда ты меня ведешь?
– На кладбище.
– Зачем?
– Могилу закопаем.
Сонька замерла, я продолжала идти вперед, не обращая на нее внимания. Она догнала меня вприпрыжку и, заглядывая в глаза, спросила:
– Придумала чего?
– Ничего не придумала.
– А зачем закапывать, Греточка?
– Не знаю. Если кого любопытство одолеет, пусть тоже лопатой помашет, как мы.
– Вот ты всегда так. Задумаешь что‑то и молчишь, а я не в курсе. Я ведь тоже знать должна.
– Те, что его закопали, вернуться могут.
– Зачем?
– Да откуда я знаю? Памятник поставить. А могила разрыта. Понравится им это?
– Думаю, нет. Для чего‑то они ее зарывали.
– Точно. Вот и оставим, как было.
– А Максимыч?
– Пусть доносит органам. Приедут, разроют, а там ничего, ему ж еще и достанется.
– А ведь точно, Гретхен. Я ж знала, ты умная, не дашь пропасть. В тюрьму‑то уж больно не хочется.
Мы обошли кладбище и, не заметив ничего подозрительного, принялись за работу.
Все приходит с опытом: закончили минут за пятнадцать. И домой заспешили. Труды тяжкие и обильная выпивка свое дело сделали: спать очень хотелось.
Проснулась я оттого, что Сонька трясла меня за плечо.
– Ты чего? – испугалась я.
– Дождь, – и точно, за окном шел дождь, тихо постукивая в распахнутое окно.
– Дождь. – Это хорошо, – кивнула я, переворачиваясь на другой бок. Часы показывали одиннадцать, и вставать уже не было смысла.
– Эй, белокурая бестия…
– Ну…
– А дождик‑то все следы смоет.
– Точно.
– И собачка после дождя ничего не найдет?
– Не найдет.
– Есть все‑таки Бог на свете, – обрадовалась Сонька. – Я всегда говорю, должна быть какая‑то справедливость. Вот мы, к примеру, старались, выкапывали, хотели человека спасти…
– И влезли в дерьмо по самые уши…
– Да, то есть нет. Я имею в виду, что мы ведь доброе дело сделали, а добрые дела должны учитываться.
– Где?
– Ну, я не знаю… Характер у тебя, Греточка. Начнешь с тобой по‑человечески говорить, так ты обязательно все испортишь.
– Я больше не буду. Говори. – Мне было ясно, что это единственный способ отвязаться от подружки и опять уснуть.
Говори. – Мне было ясно, что это единственный способ отвязаться от подружки и опять уснуть. Сонька развивала свои идеи вселенской справедливости, а я дремала, а потом и вовсе крепко уснула. Правда, ненадолго. Дождь перешел в ливень, в небе загремело, заполыхало, а Сонька принялась выть. Грозы она до смерти боится, утверждает, что в детстве ее молнией ударило, я думаю, даже не один раз.
– Сунь голову под подушку, – посоветовала я. Сонька сунула и при каждом раскате грома тихо скулила. Кого хочешь разжалобит. Я стала ее утешать и по плечу поглаживать. Тут она голову подняла и вдруг стала бледнеть.
– Ты чего? – испугалась я.
– Слышишь?
– Что, гром?
– Нет. В чулане кто‑то ходит.
– Да кто там ходит?
– Он…
– Дурища, как он ходить‑то может? Мы его у амбара зарыли.
Сонька жутко побледнела и начала креститься, конечно, и на меня страха нагнала.
– Слушай, ненормальная, хочешь, я пойду в чулан, посмотрю? разозлилась я.
– Не надо, – теперь она еще и заикалась. – Я одна боюсь.
Тут я решила, что в чулане мне делать совершенно нечего, и вроде бы тоже начала бледнеть.
– Бежим к Максимычу, – простонала Сонька.
– Вымокнем до нитки, – усомнилась я, – и гроза.
– Добежим.
Мы накинули на голову старый дождевик и бросились к реке. На другом берегу в серых потоках воды появилась фигура в жутком балахоне. Сонька начала оседать, заваливаясь вправо, но тут Максимыч замахал руками и крикнул:
– Давайте бегом.
Мы перебрались к нему и заспешили в дом.
– А я уж к вам собрался, – сказал он, снимая плащ‑палатку. – Гроза‑то а? Беспокоился, как вы там. Софья Павловна грозу уважает.
– Уважаю, – кивнула Сонька. – Согреться бы.
– Самовар горячий.
– А печка? – спросила я.
– С утра топил.
Мы выпили чаю, и я забралась на печь греться. Было тепло и уютно. От покойника мы избавились, дождь все следы смыл, можно забыть эту историю и жить, как раньше. Через час гроза кончилась, я выглянула из‑за занавески: Сонька с Максимычем мирно играли в «дурака».
– Девки, подъем! – я потянулась и открыла глаза. Сонька рядом зашевелилась.
– Который час? – спросила я Максимыча.
– Девять. Засиделись мы вчера с Софьей.
– Кто выиграл?
– Я. Глянь, Маргарита, чего в деревне делается.
– Чего ж в ней такого особенного? – насторожилась я.
– А ты выйди на улицу‑то, выйди.
Я вышла на крыльцо и ахнула: деревня вдруг ожила, у каждого дома красовались машины, а у неизвестного музыканта целых три. Мне стало нехорошо при мысли о том, как близко мы были от беды.
– Дачники приехали. В три дома на все лето. Пенсионеры, – довольно заметил Максимыч.
– Теперь тебе что не жить, – кивнула я, – не заскучаешь.
Тут на крыльце возникла Сонька.
– Максимыч, у тебя картошки на посадку не будет?
– Найдем.
– Что это за любовь к сельскому хозяйству? – удивилась я, когда мы шли к дому.
– Ну, не знаю. Дачники должны картошку сажать. Не можем мы здесь жить, ничего не делая.
– А я не здесь. Я домой.
– Ты что? – ужаснулась Сонька. – А Максимыч? А если в органы" сообщит?
– И что мы сделаем?
– Будем в курсе. Греточка, нельзя нам никак уезжать.