– «Мадам», – хмуро откликнулась Манон.
– Ты вышла замуж? – изумился Петька.
– Нет пока. Но обращение «мадемуазель» во Франции отменили.
Петя присвистнул.
– И что теперь вместо него?
– «Мадам».
– Типа все замуж повыходили?!
– Типа неприлично разделять женщин по признаку семейного положения, – прояснила Манон смысл новейшего течения.
– Ишь ты… выходит, теперь я даже не узнаю, вышла ли ты замуж?
– Как и я: не узнаю, женился ли ты наконец, неугомонный! – засмеялась Манон.
– О, я не женюсь никогда, можешь быть уверена! Я тебе буду верность хранить, Манюша!
Петька был единственным, кто называл ее столь фамильярно: «Манюшей». Знакомы они были по МГИМО, однокурсники, хоть Петька на два года старше: он успел в армии отслужить до поступления. Армия для Пети выглядела весьма щадяще, с учетом положения его папеньки: служил в столице, каждый выходной домой заявлялся – Петюня сам ей рассказывал. Но пунктик этот армейский в его биографии вышел существенный, и в МГИМО его взяли даже без папочкиных связей… Так утверждал Петька.
Он ухаживал за ней еще тогда, в студенческие годы, – но точно так же, как и теперь: ернически, шутливо. Был у них какой-то момент в отношениях, когда Манон почудилось, что Петька всерьез влюблен… Что-то он такое однажды сказал, после занятий, когда они брели по парку, загребая ногами осенние листья, вдыхая их терпкий запах, и он вдруг взял ее за руку, легонько потянул к себе и сказал…
Манон не помнила что. Зато помнила, как вдруг все закружилось у нее внутри. Так сильно, что засосало под ложечкой. И кружение это невыносимое остановилось в тот момент, когда он поцеловал ее. В губы. Тут вдруг все затихло – необыкновенно и странно. Будто она оглохла, и больше ни один звук не долетал до ее слуха. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в оцепенении после этого поцелуя.
А потом оба приняли бодрый вид. Словно ничего и не было.
Да, собственно, разве что-то было?
Петька наконец свалил. И буквально через две минуты секретарша объявила, что пришли Павел с Наташей.
Манон откинулась в кресле, будто в предвкушении праздника.
«Не прав ты, папа, – она снова возвратилась мысленно к тому давнему разговору, – не прав! В литературе, кино, даже в журналистике тон задают драмы, непременно что-то негативное. В хорошем, в положительном, в счастливом нет драматургии, нет действия, нет течения между разными полюсами. «Они любили друг друга всю жизнь» – разве из этого можно создать произведение? С перепадами, с неожиданными ходами, поворотами сюжета? Нет, разумеется, нет! И твои рассуждения, папа, ни к черту не годятся! Эти великие, на которых ты ссылался, они избирательно описывали негатив! Из чего никак не следует, что все у нас непременно негодяи и алкаши! Видел бы ты эту парочку, брата с сестрой! Видел бы ты эту самоотверженность, любовь, заботу! Романа об этом не написать, – разве только, к примеру, Наташа чудом исцелится, а затем брата предаст. Тогда – о, да! – получится сюжетец для «великих»! Но Наташа не исцелится никогда, чудес не бывает, и брата никогда не предаст… И не напишут о них «великие», потому что драматургии нет, папочка! Так что не стоит судить о народе по книжкам! Даже по самым гениальным!»
– Конечно, я жду вас! Проходите… проезжайте. У меня для вас хорошие новости!
И Манон принялась с увлечением описывать свои достижения.
Наташа смотрела на нее с восторгом, словно видела перед собой фею, в складках платья которой прячется волшебная палочка.
Павел глядел иначе: с ожиданием. Будто хотел сказать: ну, посмотрим…
Манон не обижалась. Им, этим двоим, должно быть уже не раз что-то обещали… Да воз и ныне там, без сомнения.
– Я даже не знаю, как вас благодарить! – порозовела Наташа от радостной надежды и от смущения. – Вы даже не представляете… это трудно представить здоровому человеку, я понимаю!.. – какой великий подарок вы нам сделали!
– Еще не сделала, – Манон и сама смутилась. – Пока не надо загадывать…
– У вас все получится, я чувствую! Вы такой человек… Вы добьетесь, я точно знаю! И Павлик тогда сможет хоть немного от меня отдохнуть… У него будет время писать иконы…
– Иконы? – подняла брови Манон.
Павел деликатно кашлянул и принялся что-то объяснять по поводу религии и своих убеждений…
Манон не вслушивалась. Она поняла одно: эти глаза светились золотистым светом не для нее.
Ну что ж, она уважает его выбор. И, разумеется, сделает для Наташи то, что обещала. Впрочем, она еще не все им сказала…
– Есть нюанс. Протез этот, Наташа, можно поставить только вместо руки. Вместо.
– Это что значит?.. – оторопела девочка.
– Вы хотите сказать, что… Что руку надо ампу… – заговорил было Павел.
– Ампутировать, – не дослушав, подтвердила Манон. – Протез нельзя прикрепить к действующей части руки, – только вместо нее. Так что подумайте. Вот фотография этого протеза и его описание, – Манон протянула им распечатку, которую самолично перевела на русский язык, – и вот компакт-диск, я записала для вас демонстрационный фильм. Решение за вами. С моей стороны – я, мой фонд, – мы готовы протез оплатить.
Она хотела добавить: это, мол, очень дорого стоит, и, помогая вам, мы обделяем других… Тогда как Наташа, по большому счету, не так остро нуждается, как другие инвалиды, у которых вообще нет близких, которые могли бы за ними ухаживать…
Но Манон не произнесла эти слова. Творческая работа – это кому-то, возможно, и блажью покажется… Только не Манон!
– Сколько у нас времени на размышления? – спросил Павел.
– Сколько угодно. Просто позвоните мне, когда примете решение.
Она поднялась, прошла к двери, распахнула перед братом и сестрой. «Следующий!» – возвестила она и вернулась за свой стол.
Еще трем она приписала в своем файле: «Уточнить подробности, проверить состояние». Это касалось тех случаев, когда клиенты пытались выторговать деньги на лекарства или на специальное питание, якобы… а может, и действительно прописанные врачами.
В общем, мороки хватало. Для одних благотворительный фонд – последняя надежда, а для других, ушлых, – чистая халява. Последнего Манон допустить не могла, отчего каждое досье рассматривала с большим пристрастием.
Она откинулась в своем кресле, ощущая усталость. Кому-то, – кто бегает целый день по кабинетам и этажам, кто корпит над проектами или мудреными отчетами, – ее работа могла показаться легкой, без сомнения. Она не бегает и не корпит над бумагами – она сидит в начальственном кресле за начальственным столом, и к ее услугам небольшой, но эффективный штат людей, которые как раз бегают, проверяя информацию. Но эмоционально… Ее работа была эмоционально выматывающей. И завистники – а такие водились, конечно же, – ее поражали. Видеть в течение шести рабочих часов сплошное бедствие и горе – это вам не по этажам бегать, мышцы ног накачивать!
От сострадания устаешь. Сильно. Позавидовать ей мог только человек, лишенный сострадания… Но не дай бог такому оказаться на ее месте.