Этот участок Оушен-авеню оправдывал свое название — Океанская улица: безбрежный океан лизал мостовую. «Коул» соскочил с дороги на трех колесах, ушел в воду по самые окна, вылетел обратно, его колеса больше не касались земли. Два его окна были прострелены, и он погрузился в воду на восемь футов еще до того, как большинство полисменов успели выскочить из своих машин.
Лью Барли, коп из Беверли, разделся до белья и нырнул, но внизу было темно, даже после того, как кто-то догадался направить в воду передние фары машин. Лью Барли четыре раза нырял в ледяную воду: вполне достаточно, чтобы целый день проваляться в больнице, борясь с последствиями переохлаждения. Но гангстерскую машину он так и не нашел.
Водолазы обнаружили ее лишь на следующий день, в начале третьего. Гишлер по-прежнему сидел за рулем, кусок которого, отскочив, проткнул его тело в районе подмышки. Рычаг передачи иссек ему промежность. Но убило его не это. Одна из множества пуль, выпущенных полицией в ту ночь, попала ему в затылок. Даже если бы колесо не спустило, машина все равно рухнула бы в воду.
Они нашли серебристую ленту и подходящее к ней по цвету перо, приставшие к потолку машины. И никаких других следов Эммы Гулд.
Перестрелка между полицией и тремя гангстерами на задах отеля «Статлер» стала достоянием запутанной и туманной истории города уже минут через десять после того, как произошла. Хотя в боевых действиях никто не пострадал, да и пуль было выпущено раз, два и обчелся. Преступникам повезло удрать из переулка как раз в тот момент, когда толпа театралов выходила из ресторанов и направлялась в «Колониал» и «Плимут». Билеты на «Пигмалиона», вновь поставленного в театре «Колониал», были распроданы на три недели вперед, а «Плимут» возбуждал гнев Общества блюстителей нравственности, поставив «Гуляку Запада». Общество блюстителей направляло сюда десятки протестующих — неряшливо и немодно одетых женщин с кислым лицом и мощными голосовыми связками, но это лишь привлекало дополнительное внимание к пьесе. Громкие и пронзительные вопли этих женщин стали настоящим благословением не только для театрального бизнеса, но и для убегающих гангстеров. Троица вынырнула из переулка, полиция тоже вырвалась на улицу, отстав от них совсем ненамного, но тут женщины из Общества блюстителей увидели пистолеты и начали кричать, визжать и показывать пальцем. Несколько парочек, направлявшихся в театр, поспешно и неуклюже укрылись в дверях близлежащих зданий, а один шофер, сделав неловкое движение, направил «пирс-эрроу» своего хозяина прямо в фонарный столб. В этот момент легкая морось сменилась ливнем. К тому времени, когда полицейские разобрались в обстановке, гангстеры угнали машину с Пьемонт-стрит и растворились в городе, заливаемом потоками дождя.
Газеты с историей о «Статлерском побоище» расходились как горячие пирожки. История начиналась просто: наши героические защитники порядка вступили в перестрелку с убийцами копов, скрутили одного из этих бандитов и арестовали его. Но вскоре дело усложнилось. Оскар Файетт, водитель «скорой помощи», сообщил, что арестованного бандита жестоко избила полиция и что он может не дожить до следующего утра. Вскоре после полуночи по редакциям на Вашингтон-стрит распространились неподтвержденные слухи о женщине, которую якобы видели запертой в автомобиле, на полном ходу влетевшем в бухту Леди в Марблхеде; не прошло и минуты, как машина отправилась на дно.
Затем стали говорить о том, что один из гангстеров, участвовавших в «Статлерском побоище», — не кто иной, как предприниматель Альберт Уайт. До сих пор Альберт Уайт занимал весьма завидное положение в бостонском обществе: возможный бутлегер, вероятный контрабандист, не исключено, что бандит. Предполагалось, что он каким-то образом участвует в мошенничестве и рэкете, но большинство все-таки могло поверить, что ему как-то удается быть выше того хаоса, что ныне захлестнул улицы всех крупных городов страны.
Альберт Уайт считался «хорошим» бутлегером. Благородный поставщик безвредного порока, производивший отличное впечатление в своих светлых костюмах и нередко развлекавший окружающих историями о собственных подвигах на войне и о своем полицейском прошлом. Но после «Статлерского побоища» (Э. М. Статлер безуспешно пытался убедить газетчиков придумать другое название) эти теплые чувства исчезли. Полиция выдала ордер на арест Уайта. Вне зависимости от того, сядет он в конце концов за решетку или нет, для него навсегда ушли в прошлое те дни, когда он вращался в приличном обществе. Восторженный ужас, который вызывают двуличные и непристойные люди, имеет свои пределы: это признавали во всех светских гостиных на Бикон-Хилл.
Шли разговоры и об участи, постигшей Томаса Коглина, заместителя суперинтенданта полиции: некогда его прочили в полицейские комиссары, а то и в сенаторы. Когда назавтра вечерние газеты сообщили, что бандит, арестованный и избитый на месте преступления, приходится Коглину сыном, большинство читателей воздержались от осуждения его родительского ража, поскольку большинство знало, как непросто пытаться вырастить добродетельное потомство в нашу греховную эпоху. Но потом Билли Келлехер, обозреватель «Экзаминера», описал свою мимолетную встречу с Джозефом Коглином на лестнице «Статлера». Именно Келлехер вызвал полицию и сообщил о том, что видел беглого преступника. Более того, Келлехер оказался в переулке как раз вовремя, чтобы увидеть, как Томас Коглин отдает собственного отпрыска на растерзание львам, состоящим под своим началом. Общественное мнение отшатнулось от Коглина-старшего. Одно дело, если тебе не удалось как следует воспитать сына. Другое дело — лично приказать, чтобы его избили до полусмерти.
Когда Томаса вызвали в кабинет комиссара на Пембертон-Сквер, он уже знал, что никогда этого кабинета не займет.
Комиссар Герберт Уилсон стоял за своим столом. Взмахом руки он предложил Томасу сесть в кресло. Уилсон возглавлял полицейское управление с двадцать второго года, с тех самых пор, когда его предшественник Эдвин Аптон Кертис, нанесший городу больше ущерба, чем кайзер нанес Бельгии, очень удачно скончался от инфаркта.
— Садись, Том.
Томас Коглин терпеть не мог, когда его называли Томом, он терпеть не мог это уменьшительное имя, эту грубую фамильярность.
Он сел.
— Как твой сын? — спросил комиссар Уилсон.
— В коме.
Уилсон кивнул, медленно выпустил воздух из ноздрей:
— И пока он в ней пребывает, Том, с каждым днем он все больше напоминает святого. — Комиссар вперил в него взгляд через разделявший их стол. — Ты скверно выглядишь. Поспал хоть немного?
Томас покачал головой:
— Нет. С тех пор как…
Эти две ночи он провел у больничной койки сына, мысленно пересчитывая свои грехи и молясь Господу, в которого он, пожалуй, давно не верил. Врач сказал ему, что, даже если Джо выйдет из комы, у него, возможно, останутся необратимые повреждения мозга. Томас в ярости (в той слепящей ярости, которой не без оснований боялись все — от его отца-ничтожества до его жены и сыновей) приказал другим избить сына дубинками. И теперь собственный стыд виделся ему клинком, который держали на горячих угольях. Острие этого клинка вошло ему в живот, прямо под грудную клетку, и постепенно пронзало внутренности, резало и резало, не давая ни видеть, ни дышать.
— Есть что-нибудь по остальным двоим, по этим Бартоло? — осведомился комиссар.
— Мне казалось, вы уже знаете.
Уилсон покачал головой:
— У меня все утро собрания по финансовым вопросам.
— Только что пришло по телетайпу. Они взяли Паоло Бартоло.
— Кто «они»?
— Полиция Вермонта.
— Взяли живым?
Томас помотал головой.