На экране мелькали лица – много народу пропадает за шесть месяцев в Москве и Московской области. Стоп! Андрей нащупал мобильник, хотя и так знал ответ. Найденный сегодня утопленник, несмотря на искажающую облик предсмертную гримасу, и Ельник И. А., 1970 года рождения, пропавший в феврале месяце, – одно и то же, не слишком приятное лицо. «Хорошо-хорошо», – прошептал Андрей, обжигая горло горячим кофе, а пальцы уже чуть дрожали – он чувствовал, только что дело тронулось с мертвой точки.
Это первое движение, пусть на миллиметр, было самым важным. Андрей представлял себе новое дело как валун на вершине, который он раскачивает потихоньку, пока наконец махина не двинется с места. Итак, следующий шаг – кто же ты, дорогой друг Ельник? И база данных на «уже привлекавшихся» не подвела – экран заполнился текстом и фотографиями в фас и профиль, где Ельник был явно много моложе, чем сегодня утром на берегу Москвы-реки. Андрей довольно потер переносицу…
«Дорогой друг Ельник». Убийца.
Время было позднее – трамвайное депо уже опустело, только на проходной скучал дюжий детина, почитывая журнал. При виде Маши он положил его на стойку, и она смогла прочитать надпись – «СуперАвто».
– Кого надо? – Охранник явно был не из вежливых.
– Мне нужен Игнатьев И. В., – сказала она совершенно официальным тоном. И потому была неприятно поражена, когда тот развязно осклабился:
– Из журналистов, что ли?
Маша осторожно кивнула.
– Ну не западло вам сюда шляться? Уже два года прошло! А Игнатьева твоего уволили еще тогда. За то, что не уследил. – Казалось, охранник весьма доволен такой судьбой коллеги. И Маша почти сразу поняла почему. – Пятьсот рублей за вход, а порасскажу я не хуже Игорька.
– Сейчас. – Маша порылась в сумочке и собрала сотенными нужную сумму. «Завтра и послезавтра пообедаю яблоком», – подумала она. Перспектива завтрашнего разыгравшегося аппетита под мрачными сводами электростанции казалась малореальной.
Охранник пропустил ее вовнутрь, долго вел узкими коридорами, чтобы вывести на лестницу в один пролет, в конце которой находилась железная дверь.
– После убийства поставили, – пояснил он, открыв дверь ключом из тяжелой связки, вынутой из кармана. Он зажег свет, и подвал осветился холодным серо-голубым, типичным для офисных помещений, галогенным светом, мгновенно убившим всю связку «старый подвал – загадочное убийство».
Подвал был девственно пуст и похож на все подвалы казенных помещений разом, и Маша спросила себя, зачем она, собственно, сюда пришла? Да еще и без обеда осталась… А охранник, уже сжившийся со второй профессией – мрачноватого чичероне, – стал показывать на место по центру, где стояли три стула. Все в рассказе подпадало под описание в деле, копия которого находилась тут же, в Машиной сумке.
– И значит, – голос охранника перешел на театральный шепот, – у всех убитых языки повырезали. Но, понимаешь, в разной степени: у одного кончик только, у бабы – половину, а у третьего – прямо с корнем… Следак говорил, что они смогли бы развязаться и спастись, если бы сумели объясниться между собой. Узел был так хитро завязан, типа морской. Но видно, тем трем было не до беседы… Кровищи-то вокруг напрудили море.
– А цифры? – спросила Маша. – Цифры на футболках?
– Нет, – пожал плечами охранник, – никаких цифер не помню.
Мама переживала за нее, хотела, чтобы дочка занималась чем-нибудь другим, пошла по стопам матери, а не отца: в медицину, а не в юриспруденцию, от которой, как показал их грустный семейный опыт, больше крови, больше смерти, меньше надежды на выздоровление… Но все получилось как получилось: лучшая физико-математическая школа Москвы (куда Маша попала, выиграв парочку городских олимпиад по математике), по словам папы, должна была «организовать девочке голову, научить логично мыслить».
Мама переживала за нее, хотела, чтобы дочка занималась чем-нибудь другим, пошла по стопам матери, а не отца: в медицину, а не в юриспруденцию, от которой, как показал их грустный семейный опыт, больше крови, больше смерти, меньше надежды на выздоровление… Но все получилось как получилось: лучшая физико-математическая школа Москвы (куда Маша попала, выиграв парочку городских олимпиад по математике), по словам папы, должна была «организовать девочке голову, научить логично мыслить». В результате в голове у девочки, как ни парадоксален такой замес, сроднилась «царица всех наук» и хаос так никогда и не раскрытого убийства. Убийства того, кто самим своим существованием до Машиных двенадцати лет был «мерой всех вещей», единственной твердой почвой, обещавшей, что вокруг, в этой расчудесной многоцветной жизни, тоже не сплошная болотистая местность. Однако – ррраз! – и почва ушла из-под ног, подобно легендарной Атлантиде, и замены ей – хоть частичной – не случилось.
Не случилось у мамы стать опорой для маленькой Маши. Мама сама была как старшая папина дочка, хоть и младше его всего на год. Мама работала ординатором у профессора Рябцева на кафедре пропедевтики внутренних болезней, и профессор Рябцев – царь и бог – возлагал на маму какие-то надежды. Все до того момента, как папа не выпросил у мамы ребеночка. Когда мама сообщила о своей беременности Рябцеву, тот пожевал губами и сказал, что маме нужно искать себе другую работу, ведь беременная женщина и молодая мать не могут заниматься наукой: они думают «о другом» по определению. Мама уверяла профессора, что нет, с ней все будет иначе, она сможет «и о высоком», но Рябцев только вяло улыбнулся, похлопал ее по плечу и рассеянно порекомендовал беречь себя.
Мама вернулась домой в слезах и закатила папе истерику: что с ней теперь будет, неужели она станет одной из тех клуш, которые могут говорить только о пеленках?! Нет, это немыслимо, невозможно, она отказывается, еще не поздно пойти к врачу, и… Папа тогда дал ей пощечину – первую и последнюю в жизни. А потом обнял и стал нежным шепотом обещать, что она еще станет второй Бехтеревой, что надо чуть-чуть потерпеть, что Рябцев сам себе противоречит: берет на кафедру таких красавиц, как его Наташа, и не хочет, чтобы те обзаводились семьей… А у них родится чудесная девочка, такая же красавица, как и ее мама…
– Мальчик, – поправила его, всхлипывая, мама. – У нас будет мальчик.
Ничего не вышло, оба родителя бесславно ошиблись: во-первых, родилась Маша. Во-вторых, она не унаследовала материнской красоты. И вообще, мало чего взяла материнского. Но Федору Караваю было все равно – едва придя с работы, он бросался к колыбели, замирая с маленькой Машей на руках, и только счастливо улыбался на грозный оклик жены:
– Ты хоть руки помыл, прежде чем хватать ребенка?!
Наталья потом жаловалась друзьям:
– И прямо с порога – к малышке. Какая уж там гигиена!
Все вокруг восхищались: какая прелестная Наталья с белопенно-кружевным свертком, какой трепетный отец и милейший младенец…
Но Маша с самого раннего детства была в курсе того, что она своим рождением сделала маму несчастной. Пострадала мамина фигура: тончайшая талия раздалась, грудь после кормления обвисла, живот пошел складками. Наталья жаловалась, что спина у нее стала как у гренадера, нога увеличилась на размер, из-за чего вся немалая коллекция обуви была отнесена в комиссионку. Мама часто рыдала, глядясь в зеркало и не узнавая себя, нынешнюю. Изменения после родов пришлись на первые признаки старения – это был двойной удар… Ни уговоры мужа, ни подарки, ни попытки «выйти в свет», оставив маленькую Машу бабушкам и дедушкам, не могли развеять постоянной хандры.