– Ну, кто тут мечтает о поцелуе под омелой?
Уиттакер. Здесь, в неформальной обстановке, он казался другим человеком. Беспокойный, озабоченный карьерист остался в кабинете, сюда же пришел благодушный весельчак.
– Так много красивых девушек и так мало времени, – изрек он, изобразив масленый взгляд и окидывая им представительниц слабого пола.
– Знаем, проходили, – усмехнулась Хелен. – Я бы об этом домой писать не стала.
– Ну, тогда Чарли, – продолжал Уиттакер. – Порадуй меня на Рождество.
Чарли густо покраснела и растерянно огляделась, не зная, как относиться к шутливым заигрываниям слегка подвыпившего суперинтенданта.
– Она замужем, сэр, – вмешалась Хелен. – По крайней мере, почти.
– Слышал, она до сих пор живет в грехе, так что шанс у меня еще должен оставаться, – ничуть не смутившись, заявил Уиттакер.
– Сэр, я бы поискала в другом месте. В море рыбы много.
– Жаль. Что ж, надо уметь проигрывать. – Он задержал взгляд на молодой и симпатичной Макэндрю.
– В крайнем случае, если уж сильно прижмет, я всегда рад оказать услугу, – подал голос Марк.
Хелен и все остальные рассмеялись, но Уиттакер шутку не принял – его интересовали исключительно женщины.
– Спасибо, обойдусь. Прошу прощения…
Он отправился дальше, доставать других. Разговор возобновился. Констебль Сандерсон спрашивал у всех, где они собираются проводить Рождество. Хелен решила, что пора уходить.
Оказывается – и это стало для нее сюрпризом, – она просидела в пабе больше часа. И, как выяснилось, с пользой – по крайней мере отвлеклась, дала передышку мозгу. Но теперь, по пути в участок, мысли снова сосредоточились на расследовании. Прежде всего она собиралась проверить еще один след. Откуда у похитительницы бензодиазепин? Не приведет ли ниточка к убийце?
Вернувшись в пустой оперативный штаб, Хелен занялась тем, чем занималась все последние дни, – поисками той, которая не желала, чтобы ее поймали.
Когда Элла надела ей на голову пакет, Анна испугалась, что задохнется. Повернуть голову она не могла, и ее ждала медленная мучительная смерть. К счастью, пакет был сделан из какого-то натурального материала и сидел на голове не слишком плотно, так что пропускал воздух. Анна поняла, что получила отсрочку, и прислушалась. Что все это значит? Ограбление? Или ее мать убивают? Но вокруг стояла тишина. Лишь позже ушей Анны коснулся стук двери и лязг опускаемой решетки. Неужели Элла ушла? Или это мать? «Господи Боже, не оставляй меня», – взмолилась Анна. Но никто не отозвался на ее молитву, и она продолжала мучиться неизвестностью – одинокий ребенок в кромешной темноте. Так прошел не один час. Потом глаза Анны резанул слепящий свет – с ее головы стащили пакет. Анна зажмурилась. Затем постепенно приоткрыла глаза. Пока она сидела с мешком на голове, воображение рисовало ей самые жуткие картины: квартира перевернута вверх дном, мать убита, – но нет, все вещи оставались на своих местах, все вроде бы выглядело нормально. Ничего не пропало, ничего не сломано, и в комнате снова они с матерью. Анна обрадовалась: сейчас Мари все ей объяснит: мол, сумасшедшая гостья украла какие-то вещи и ушла, и они снова в безопасности. Но Мари молчала. Анна пыхтела и вздыхала, требуя к себе внимания, отчаянно ловила взгляд матери, но та не поворачивала к ней головы. Почему? Что случилось? Ей что, противно смотреть на собственную дочь?
Анна заплакала. В конце концов, ей было всего четырнадцать лет. Но мать не бросилась к ней и не попыталась утешить. Хуже того, она поднялась и вышла из комнаты. За три или даже четыре дня, миновавших после визита Эллы, мать не обратилась к ней ни с единым словом.
За три или даже четыре дня, миновавших после визита Эллы, мать не обратилась к ней ни с единым словом. Она читала ей, водила в туалет, укладывала спать, но они не разговаривали. Никогда еще девочка не чувствовала себя такой покинутой. Анна всегда сознавала, что для матери она – тяжкое бремя, и оттого любила мать еще больше – за терпение, доброту и нежность. Но теперь любовь оборачивалась ненавистью. И эта ненависть достигала такой же силы, какая прежде была у любви. Анна ненавидела Мари за жестокость. Голода как такового она больше не чувствовала, только сводило спазмами желудок и кружилась голова. В пересохшем рту ощущался привкус крови. Но мать не давала ей есть. Почему? И почему-то не ела сама… Что, черт возьми, происходит? В коридоре послышался шум. Стук удара… Вскрик. Плач матери. Мари снова появилась в комнате.
Растрепанная, с безумными глазами, она, не взглянув на Анну, прошла мимо нее и потянула за ручку окна. Окна в их доме-башне не распахивались настежь, а открывались только сверху, и то ненамного. Выброситься из такого окна невозможно – что, учитывая отчаянное положение населявших дом жильцов, было весьма предусмотрительно, – но проветривать помещение конструкция окон нисколько не мешала. Мари закричала, призывая на помощь. Только сейчас Анна поняла, в чем дело. Они – пленницы. Вот почему молчала мать. Элла заперла их. Они в западне. Потому-то мать и кричала по ночам. Надеялась, что ее услышит кто-то из прохожих. Услышит и спасет. Но Анна по собственному опыту знала, что на доброту чужаков рассчитывать не приходится. Когда обессиленная Мари упала в отчаянии на пол, девочка окончательно поняла, что они похоронены в собственном доме.
В конце концов они решили: пусть все будет, как обычно. Видеть друзей и родственников Питеру совсем не хотелось. Выслушивать сочувственные причитания и читать в глазах немые вопросы? Но перспектива провести Рождество наедине с Сарой пугала еще больше. Стоило ему хотя бы ненадолго остаться одному, как в памяти оживали страшные воспоминания. Требовалось отвлечься хоть на что-то, желательно на что-то хорошее. Если хорошее означает лицемерие, скуку и хлопоты, – что ж, так тому и быть.
Поначалу он едва не возненавидел жену. Сара пребывала в состоянии полнейшей растерянности. Что делать, как вести себя с мужем-убийцей? Понятия не имея о том, что он пережил, она суетилась без толку, хваталась то за одно, то за другое, стараясь показать, что заботится о нем. Но шли дни, и до Питера понемногу дошло, что он любит ее именно за эти неуклюжие проявления доброты. И, конечно, за то, что она определенно не винила его в случившемся. Узнав, что Сара не стала покупать хлопушки, он улыбнулся. Она лишь догадывалась, что произошло в той проклятой яме, но сердцем поняла, что вряд ли мужу доставят удовольствие оглушительно громкие хлопки. За все это Питер испытывал к Саре огромную благодарность.
Гости, как обычно, нагрянули веселой шумной толпой. Не обратив ни малейшего внимания на охранявших вход полицейских в форме, они ввалились в дом, излучая оптимизм, бодрость духа и хорошее настроение. По рукам пошли бутылки, как будто все дружно решили, что главное – поскорее напиться. Подарки извлекались один за другим, словно прибывали по конвейеру и малейшая задержка могла стать роковой. Пакеты и коробки громоздились друг на друга: выросшая куча угрожала заполнить весь дом.
На Питера вдруг накатила волна клаустрофобии. Он резко поднялся и выскользнул из комнаты. Прошел в кухню, стал отпирать заднюю дверь и не смог – пальцы не слушались. В конце концов, негромко матерясь, он все же справился с замком и шагнул в замерзающий сад. Холодок успокоил. Несколько лет назад Питер бросил курить, но после возвращения из больницы взялся за старое, и, разумеется, никто не решился сказать даже слово против. Маленькая победа. Он достал сигарету.
И тут же рядом нарисовался Эш. Его старший племянник.
– Решил вот взять перерыв.