И через несколько минут все мы уже оказались на набережной.
Свинья
Мы как раз завершили обед, и Карнакки пододвинул свое кресло к огню и раскурил трубку.
Джессоп, Аркрайт, Тейлор и я также заняли любимые места в ожидании, когда Карнакки приступит к рассказу.
— То, о чем я намереваюсь рассказать вам, произошло в соседней комнате, — проговорил он после хорошей затяжки. — Ужасная была история. Внимание мое к этому случаю привлек доктор Уиттон. Однажды вечером мы беседовали за трубкой в клубе о помещенной в «Ланцете» статье, и Уиттон упомянул, что аналогичный случай произошел с человеком по имени Бейнс. Я немедленно заинтересовался. Происшествие было связано с одним из тех дефектов, прорех, как я их называю, в окружающем человека защитном барьере… так сказать, брешей в той духовной изоляции, которая отделяет человека от мира внешних чудовищ.
Судя по тому, что я знал об Уиттоне, можно было сказать, что пользы от него не будет. Все вы знакомы с Уиттоном. Он человек порядочный, упрямый, практичный, не терпящий никакой чепухи, что весьма кстати в его собственном деле, когда речь идет о сломанной ноге или ключице; однако обращаться к нему с делом Бейнса было бы бесполезно.
Карнакки некоторое время пыхтел трубкой, а мы ожидали, когда он продолжит свой рассказ.
— Я сказал Уиттону, чтобы он прислал ко мне Бейнса, врач согласился, и в следующую субботу Бейнс явился ко мне. Этот невысокий и чувствительный человек понравился мне с первого взгляда. После некоторой преамбулы мы приступили к беседе, и я попросил его рассказать о том, что тревожит его — о том, что доктор Уиттон называет своими снами.
— Это не просто сны, — сказал Бейнс. — Видения эти настолько реальны, что кажутся мне действительными переживаниями, причем кошмарными по сути своей. Однако в них нет ничего настолько определенного, о чем можно было бы рассказать. Они обыкновенно приходят в тот миг, когда я пребываю на грани сна и вот-вот засну. В такие мгновения я вдруг проваливаюсь в какое-то глубокое и непонятное место, наполненное необъяснимым ужасом. Я никогда не успеваю понять, куда попадаю, или увидеть что-то определенное, пока не получаю некое предупреждение… понимание того, что попал в страшное место — в некую разновидность ада, где мне совершенно не положено находиться; и предупреждение настойчиво и даже властно требует, чтобы я убирался оттуда, немедленно убирался, чтобы избежать встречи с великим ужасом.
— А способны ли вы в такие мгновения вернуться? — спросил я его. — Можете ли вы проснуться?
— Нет, — ответил он. — Именно этого я сделать не могу, невзирая на все усилия. Я не могу остановить своего продвижения по этому адскому лабиринту, как я его называю, навстречу неизвестному мне кошмару. Предупреждение повторяется, причем во все более и более строгой форме — как если я в те мгновения бодрствую и внемлю. Нечто велит мне проснуться, проснуться, что бы ни происходило со мной, и наконец мое сознание вдруг оживает, и я понимаю, что тело мое находится в постели, однако душа, суть моего существа, еще остается внизу, в этом аду, где бы он ни находился, подвергаясь неизвестной и неописуемой словами опасности… опасности столь великой, что все существо мое оказывается пораженным ужасом.
— И все это время я твержу себе самому, что должен проснуться, — продолжил он, — однако дух мой остается внизу, и сознание мое ощущает, что со мной сражается колоссальная и невидимая сила. Я понимаю, что если не проснусь в этот миг, то никогда не проснусь вообще, однако все глубже и глубже погружаюсь в великий ужас уничтожения моей души. Тут я вступаю в борьбу, и тело мое напрягается, оставаясь в постели. Но та сила, что пребывает внизу, в лабиринте, обретает новую мощь, повергая меня в отчаяние, куда более сильное, чем все известное мне в этой жизни.
Я понимаю, что если сдамся, если прекращу сопротивление и не проснусь, то окажусь во власти этого чудовищного ужаса, безмолвно добивающегося погибели моей души.
— Наконец я совершаю последнее, уже немыслимое усилие, — продолжил он, — и разум мой наполняет тело подобием призрака моей собственной души. Я могу даже открыть глаза и видеть — собственным мозгом, сознанием, собственным зрением. Я вижу свою постель, знаю, какую позу в ней занимаю; однако подлинное мое «я» остается там, внизу, в аду, окруженное великой опасностью. Понимаете ли вы меня?
— Абсолютным образом, — ответил я.
— И тогда, знаете ли, — продолжил он, — я продолжаю борьбу. Там, внизу, в той преисподней, душа моя стремится освободиться от терпеливого злого зова, требующего, чтобы она продвигалась каждый раз все дальше и дальше, к некоему углу, обогнув который, как мне известно, я более никогда не сумею вернуться в этот мир. Отчаянно напрягая мозг и сознание, я пытаюсь противостоять ему. Но мука моя столь велика, что я закричал бы, если бы окоченевшее от страха мое тело не обмирало в постели.
И тут, в тот самый момент, когда сила готова оставить меня, душа и тело одерживают победу и неторопливо сливаются воедино. И я оказываюсь в собственной постели, измученный этой страшной и жестокой борьбой. Чувство царящей вокруг страшной жути все еще не оставляет меня, словно бы некое чудище безмолвно выскользнуло из своей преисподней, последовало за мной наверх и незримо повисло надо мной, грозя распростертому в постели телу. Понятны ли вам мои слова? — спросил он. — Я словно бы нахожусь в присутствии жуткой и таинственной силы.
— Да, — сказал я. — Мне понятны ваши переживания.
Лоб Бейнса был покрыт бисеринками пота, так остра была в его душе память о пережитых мучениях. Сделав небольшую паузу, он продолжил.
— А теперь самая любопытная часть этого сна, или видения, если хотите. Измученный, в своей постели, я всегда слышу звук. Он посещает меня, когда спальня еще полна той жути, которая как будто бы последовала за мной из преисподней. Звук доносится до меня из невыразимых глубин, и это всегда голос свиньи… обыкновенное, знаете ли, свиное хрюканье. Оно ужасно. Но сон всегда остается одним и тем же. Иногда он посещает меня целую неделю, из ночи в ночь, так что я в буквальном смысле слова начинаю бояться уснуть; однако же вовсе не спать невозможно. И я уже подозреваю, что именно так люди сходят с ума, не так ли? — закончил он вопросом.
Кивнув, я посмотрел на его тонкое и умное лицо. Бедняга! Он действительно переживает все это, не может быть и тени сомнения.
— Рассказывайте дальше, — предложил я. — Хрюканье… на что в точности оно похоже?
— На обычное свиное хрюканье, — повторил он, — только куда более ужасное. Я слышу все эти хрюканья и взвизгивания, которые можно услышать, если внести ведро с кормом в свинарник, в котором находится сотня свиней… такое стадо свиней найдется не на одной крупной ферме. И все эти визги и хрюканья сливаются в единый жестокий хаос… только это не совсем хаос. В нем угадывается жуткая организующая мысль. Я слышал ее… эту, так сказать, мелодию свиной славы, складывающуюся из хрюканья, сопенья и визга… скрепленного и прошитого вместе свиногласиями. Иногда мне казалось, что в ней присутствует определенный ритм, который задает гаргантюанский хрюк, то и дело возвышающийся над миллионом свиных голосов… оглушительный хрюк, воспринимающийся как удар. Понимаете ли вы меня? Он сотрясает все… он подобен духовному землетрясению. Из этой преисподней исходит свиной гвалт, складывающийся из визга, сопенья, пыхтенья, хрюканья, а затем над ним возвышается чудовищный хрюк, восходящий над всеми звуками, доносящийся из глубин… голос мерзкой свиноматки, покрывающий низменный хор свиного голода… Нет, бесполезно! Я не могу описать его.