Я закрыл глаза.
– Я читаю, – произнес я.
– Ты читаешь?
– Да.
– Но как ты можешь читать, когда ты… не видишь слов?
– Я вижу их. Но иногда я вижу их неправильно. Тогда мне приходится посмотреть на них еще раз.
Я открыл глаза. Ее ладонь все еще лежала на моей руке.
– Но откуда… откуда ты знаешь, что увидел их неправильно?
– Обычно я понимаю, что буквы не складываются в слово со смыслом. Но иногда я просто вижу другое слово и лишь спустя много времени понимаю, что ошибся. И бывает, что запомнившийся мне рассказ наполняется совершенно другим содержанием. В общем, я получаю две истории по цене одной.
Корина рассмеялась громким звенящим смехом. Глаза ее сверкали в полутьме. Я и сам захохотал. Я не впервые рассказывал о словесной слепоте, но впервые мой собеседник стал задавать вопросы. Я впервые пытался объяснить это не маме и не учителям. Ее ладонь скользнула вниз по моей руке. Как бы невзначай. Я ждал этого. Она должна была отпустить меня, но вместо этого ее ладонь пробралась в мою и сжала ее.
– Ты действительно забавный, Улав. И добрый.
В самом низу окна начал скапливаться снег. Кристаллы приклеивались друг к другу, как железные колечки на кольчуге.
– Тогда лучше расскажи, – сказала Корина. – Расскажи, что написано про любовь в этой книге.
– Ну, – произнес я, глядя на том, лежащий у меня на коленях.
Он был открыт на той странице, где Жан Вальжан заботится о пропащей, приговоренной к смерти шлюхе. Я подумал и вместо этого рассказал о Козетте и Мариусе, а еще об Эпонине, молодой девушке, выросшей среди воров, которая была по уши влюблена в Мариуса и в конце концов отдала жизнь за любовь. За любовь других. На этот раз я рассказывал, не упуская ни одной детали.
– Боже, как замечательно! – воскликнула Корина, когда я закончил.
– Да, – сказал я. – Эпонина…
– …что Козетта и Мариус в итоге соединились.
Я кивнул.
Корина сжала мою ладонь, которую не выпускала из своей руки.
– Расскажи мне о Рыбаке.
Я пожал плечами:
– Он деловой человек.
– Даниэль говорит, что он убийца.
– И это тоже.
– Что будет после смерти Даниэля?
– Тебе нечего опасаться, Рыбак не желает тебе зла.
– Я имею в виду, к Рыбаку перейдет весь бизнес?
– Думаю, да, у него нет других конкурентов. Если только ты не собираешься… – Я попытался шутливо подмигнуть ей.
Она громко рассмеялась и толкнула меня. Кто бы мог подумать, что внутри меня скрывается комик?
– А почему мы не можем просто сбежать? – спросила она. – Ты и я. Мы бы справились. Я могла бы готовить еду, а ты…
Конец предложения повис в воздухе, как мост, на строительство которого не хватило денег.
– Я бы с удовольствием сбежал с тобой, Корина, но у меня нет ни кроны.
– Да? А Даниэль говорит, что хорошо платит своим людям. Преданность – это вещь, которую надо покупать, так он говорит.
– Я все истратил.
– На что? – Корина кивнула в сторону, видимо намекая, что ни моя квартира, ни все, что внутри ее, не могли стоить так дорого.
Я пожал плечами:
– Была одна вдова с четырьмя детьми. Вдовой ее сделал я, и поэтому… да, я проявил слабость и положил в конверт ту сумму, которую ее мужу пообещали за убийство. Как оказалось, это были все мои накопления. Никогда бы не подумал, что Рыбак так хорошо платит.
Она посмотрела на меня с недоверием. Хотя это не было одним из шести универсальных выражений лиц по Дарвину, я понял, что она хотела сказать: «Ты… ты отдал все свои деньги вдове человека, который должен был кого-то убить?»
А ведь я думал, что поступаю глупо, когда совершал этот поступок, но я считал, что получил кое-что взамен.
Однако, когда Корина отреагировала таким образом, мой поступок показался совсем идиотским.
– И кого же он должен был убить?
– Не помню, – сказал я.
Она посмотрела на меня:
– Знаешь что, Улав?
Я не знал что.
Она коснулась ладонью моей щеки:
– Ты очень, очень необычный человек.
Ее взгляд скользил по моему лицу, оглядывал его сантиметр за сантиметром, словно пожирая. Я знал, что в такие моменты человек должен понимать, должен читать мысли другого, прочувствовать их. Возможно. У меня словесная слепота, наверное, все дело в этом. Мама говорила, что я слишком большой пессимист. Может, это тоже. В любом случае, я был положительно удивлен, когда Корина Хоффманн наклонилась и поцеловала меня.
– Давай со мной, дорогой, – хрипела она мне в ухо. – Давай со мной, дорогой, дорогой Улав.
Именно так все и происходило в моих мечтах. Я не верил, что это может случиться в реальности. Я очень устал, и мне надо было поспать. Но я был так счастлив, что не мог заснуть. Потому что, когда я засну, этот мир, этот мир, который до настоящего времени я не любил, на какое-то время перестанет существовать. И как считает Юм, тот факт, что я до сих пор каждое утро просыпался в том же теле и в том же мире, где все случившееся действительно случилось, еще не является гарантией того, что завтра утром все повторится. Впервые в жизни мне казалось, что, закрывая глаза, я рискую.
И я продолжал прислушиваться, охранять то, что у меня было. Вокруг не раздавалось никаких неуместных звуков. Но я все равно не переставал слушать.
Например, она не могла отказать этой твари, моему отцу, в результате чего ей приходилось сносить больше побоев, чем насильнику в тюрьме. Особенно ему нравилось ее душить. Никогда не забуду, как всякий раз, когда отец ослаблял хватку и маме удавалось глотнуть воздуха, из спальни родителей доносилось ее коровье мычание, а потом он снова принимался ее убивать. Она была слишком слабой, чтобы сказать «нет» алкоголю, поэтому маленькая женщина заливала в себя столько яду, что хватило бы для убийства быка или слона. И она испытывала такую слабость ко мне, что давала все, что мне было нужно, даже если отрывала от себя.
Все постоянно твердят, что я похож на мать.
Лишь когда я в последний раз заглянул в глаза отца, я понял, что во мне есть и его частичка. Вирус, болезнь в крови.
Обычно он приходил к нам, только если ему были нужны деньги. И обычно получал то немногое, что у нас было. Но, несмотря на то, получал он свое или нет, отец понимал, что для поддержания страха он должен показать, что ждет маму в тот день, когда она не заплатит ему. Мама объясняла синяки и распухшие губы лестницами, дверьми и скользким полом в ванной. И когда она уже крепко подсела на алкоголь, случалось, она падала и врезалась в стены совершенно без посторонней помощи.
Отец говорил, что я дочитаюсь до того, что стану идиотом. Подозреваю, у него были такие же сложности с чтением и письмом, как и у меня, разница заключалась лишь в том, что он сдался. Он ушел из школы при первой же возможности и после этого не прочитал ни одной газеты, а мне, как ни странно, в школе нравилось все, кроме математики. Я не часто разговаривал, скорее всего, большинство принимало меня за тупицу. Но учитель норвежского, исправлявший мои сочинения, говорил, что во мне есть какое-то отличие, кроющееся за всеми этими грамматическими ошибками. А для меня этого было более чем достаточно. Отец спрашивал, для чего я читаю книги. Считаю ли я себя умнее его и остальных родственников, которые прекрасно жили, честно выполняя свою работу, и не пытались выпендриваться, скрываясь в сказочных мирах. Когда мне исполнилось шестнадцать, я поинтересовался, не хочет ли он сам попробовать честно поработать. Он избил меня до синяков и сказал, что это называется воспитанием и что таким образом он достаточно поработал на сегодня.