Или нет. Пошли, я провожу тебя домой. Позвонишь из дома.
— Может, ему еще можно помочь, — простонала Олимпиада Владимировна жалобно. — Давай посмотрим.
— У него сломана шея, — сказал Добровольский. — Я не советую тебе смотреть.
Эта формулировка — «я не советую», — моментально вывела ее из себя.
Он не советует! Что он может понимать и почему она должна слушаться его советов?!
Вырвав рукав своей куртки из его руки — он придерживал ее, опасаясь, что упадет, — она побежала и наклонилась над Парамоновым в вечной позе женского сострадания и сочувствия.
Голова у него была как будто вывинчена из туловища — шея очень длинная и под не правильным углом. Одна рука откинута, а вторая придавлена телом, тоже как-то на редкость неестественно.
Ему уже никто не мог помочь, и это было совершенно очевидно, но Олимпиада, которая никогда не видела внезапную смерть так близко, все старалась что-то сделать, поэтому бестолково хлопотала над ним, пересаживалась с места на место, не в силах оторвать взгляд от тела.
Не смотри, повторяла она себе сквозь зубы, отвернись! Ну, идиотка! Ну?!
Потом Добровольский сказал:
— Все, хватит! — Подошел, поднял ее за локоть, повел и опять прислонил к стене. — Липа, — мягко произнес он через секунду. — Мне нужно на чердак. А ты вызови «Скорую» и полицию.
— Милицию.
— Да, милицию.
— На чердак нельзя. Ничего нельзя трогать до приезда милиции!
— Я только посмотрю, — уверил Добровольский. — Ничего не буду трогать. Но ты должна пойти и позвонить.
— Хорошо.
Она отлепилась от стены и, прямая, как палка, или хвост Василия, бывшего Барсика, сделала несколько шагов к подъездной двери. Дверь заскрипела, и Олимпиада вошла, словно во сне, а за ней Добровольский.
В пролете между первым и вторым этажом стояла Люсинда. Одна ее щека была заметно краснее другой, и она держалась за нее так, как будто сильно болели зубы.
— Чегой-то так грохнуло, а? — спросила она, увидев Олимпиаду, и отняла ладошку от щеки. — Я чай пила, гляжу, будто танк с неба сбросили! Чегой-то, а?
Добровольский смотрел на нее внимательно.
— А вы давно вышли?
— Да только сию минуту вышла! А че такое? Липа, че такое опять случилось в нашем доме?
— Парамонов с крыши упал, — объяснила Олимпиада устало и чуть не заплакала от жалости к соседу. — Наверное, полез снег скидывать и упал. Господи, сколько раз я говорила, что нужно людей нанимать, а не самим во все лезть! А в следующий раз кого-нибудь в трансформаторную будку понесет, да?
— Погодь, как упал?! Парамонов с крыши упал?!
Тут Люсинда Окорокова принялась хохотать и хвататься за живот.
— Ой, мамочка моя родная, Парамонов с крыши упал! Ой, держите меня! А вот пусть теперь предъявит бумагу, кто ему разрешил на крыше обретаться! А то — регистрации у меня нет! Как нет, когда я каждые три месяца участковому по пять тыщ ношу, прям зарплату ему плачу, а я не нанималась!..
— Ты не поняла, — сказала Липа. — Он умер, Парамонов. Он упал с крыши и умер.
— Да ты че?! — поразилась Люсинда. — Да ладно! Как он может умереть, если, ты говоришь, он на крыше…
Она стала потихоньку понимать, что именно сказала Олимпиада, и с отчаянием переводила взгляд с нее на Добровольского.
— Нужно позвонить в полицию и в… «Скорую», — напомнил внук Михаила Иосифовича. — Я прошу вас обеих!
— Пошли! — сказала Люсинде Олимпиада.
— Пошли звонить, а потом спустимся и постоим возле него, нельзя же, чтобы он там один лежал!
Добровольский побежал вверх по лестнице, а обе девицы по очереди пролезли в узкую дверную щель Олимпиадиной квартиры.
— Он че? На самом деле мертвый, да? Да? — все спрашивала Люсинда. — А я только щас до магазина бегала, тетя Верочка посылала, и никого там не лежало!
— Он упал, — с трудом сказала Олимпиада. — Прямо сверху и… знаешь, еще звук был такой, будто что-то… шмякнулось, ну как мешок с тряпками. Ужасно!
Люсинда смотрела на нее, и в глазах у нее светилось горячее сочувствие и понимание.
— Кто там? — крикнул Олежка из комнаты. — Липа, это ты?
— Я, — буркнула Олимпиада. Она стянула перчатки, сунула их в карман и сняла с телефонного аппарата тяжеленную трубку на длинном черном шнуре. Люсинда мыкалась на пороге.
Она не решалась войти.
— Милиция? — спросила в трубку Олимпиада. — Моя фамилия Тихонова, наш адрес…
В дверях показался Олежка — в майке и в давешних колготках.
— Здрасти, — подобострастно сказала Люсинда. — Я тута… на минуточку.
— Липа! — заорал Олежка, отпрыгивая за дверь по причине колготок. — Какого черта?!
— Парамонов с крыши свалился.
— Да и хрен с ним, с Парамоновым!
Олимпиада отвернулась от него.
— Ждите, — сказал ей в ухо канцелярский голос. — Ждите, к вам выедет дежурная часть.
Олимпиада пристроила трубку обратно и потащила Люсинду из прихожей:
— Пошли, пошли! Дежурная часть к нам выехала. Посмотрим, чтоб его никто не трогал.
— Господи, да кто станет его трогать! И жене надо бы сказать, а то и не знает, бедолажка!..
— Липа! Ты куда? Останься!
— Олежка, я на улицу. Там лежит… мертвый Парамонов.
— Липа, если он мертвый, то все равно уже никуда не уйдет. Мне надо… — Из-за косяка, который скрывал его колготки, он смерил уничижительным взглядом Люсинду и снова уставился на Олимпиаду, которая, по его мнению, вела себя странно и даже не слишком прилично. — Нам надо поговорить.
Олимпиада вытолкала Люсинду, знаками объяснила, чтобы та спускалась вниз, и сказала Олежке нетерпеливо:
— Ну, что, что?!
— Зачем она опять пришла?! — зашипел Олежка и выскочил из укрытия. — Я тебе сколько раз говорил, не води ее сюда! Я не хочу, чтобы в моем доме отирались всякие пройдохи!
— Этот дом не твой, а мой. Мне надо бежать вниз, Олежка! Ты потом договоришь.
— Тво-ой?! — протянул Олежка и вытаращил на ее глаза. — Во-он как ты заговорила! Этот дом твой, а я тут никто, да?
— Олежка, я сейчас не хочу…
— Нет, ты мне скажи! Дом, значит, твой, а я, значит, никто?! Да? Да?!
На самом деле так оно и было, но Олимпиада знала совершенно точно, что если она в этом признается, то Олежка моментально бросит ее навсегда, станет собирать вещи — с трагическим лицом пихать в ее чемодан, потому что у него не было своего, брюки, свитер и три пары носков, и пойдет в ванную, и вытащит из стаканчика свою зубную щеку, а потом скажет, что ноутбук заберет на следующей неделе. А Олимпиада будет бегать за ним и умолять его остаться. Еще она попытается вырвать у него зубную щетку и одеколон, а он не будет давать — это называлось «поссориться всерьез».
Мы вчера с Олежкой всерьез поссорились! Помирились, конечно, но с большим трудом и не сразу. Не сразу!..
В этом «не сразу» была даже определенная гордость — их отношения настолько серьезны, что они не только поссорились, но и помириться смогли с трудом!
— Нет, ты мне скажи! Дом, значит, твой, а я тут никто, и мое мнение не важно, да?! Да?!
— Олежка, там лежит мертвый Парамонов.