Смущенно опустив взгляд на свои белые руки, судья добавил:
- Я немного играю на рояле.
Престарелая девица между тем продолжала:
- Он был полоумный. На него накатывали припадки дикой злобы. Бежит, бывало, по лестнице и вопит во всю глотку.
- Ну, а его дочь? Хозяйка поджала губы:
- Ну, теперь-то она замужем. Говорят, недурную партию сделала. Ее муж судья, не так ли? Да, некоторым везет в жизни, причем далеко не самым...
Мегрэ так и не узнал, кому же все-таки везет, потому что она замолчала. Больше ему здесь нечего было разузнавать. Он знал: судья не лгал ему.
Валентина Константинеску. Восемнадцатилетняя девушка с развитыми формами, большеглазая. Каждое утро она с нотами в руках отправлялась в Париж. Училась в консерватории по классу рояля. А отец учил ее играть на скрипке.
Щуплый судья, холостяк и эпикуреец, поджидал ее на углу, шел за ней на почтительном расстоянии и садился в ту же электричку, что и она.
Парижская авеню... Лакей уже вернулся в дом, затворив за собой ворота - те самые, в которые, несколько месяцев спустя после знакомства, в белом подвенечном платье вошла Валентина. Годы счастья. Рождение сына, затем дочери. Иногда летом на несколько дней они наезжали в Эгюийон, жили в старом домишке, доставшемся по наследству.
***
- Уверяю вас, комиссар, не такой уж я простак. Я не принадлежу к тем, кому счастье застит глаза. Иногда я поглядывал на нее с беспокойством... Но вы меня поймете, когда увидите ее глаза - они-то не могли измениться. Ясные, невинные... Мелодичный голос... Платья у нее были всегда светлых, прозрачных тонов, голубые, цвета морской волны, и вся она была точно рисунок пастелью. Я запрещал себе думать, почему сын у нас получился такой коренастый, жилистый, волосатый - сущий крестьянин. А дочка была похожа на мать. Позже я узнал, что папаша Константинеску, который без конца шнырял по дому, знал все. Погодите... К тому времени, о котором я вам расскажу, Альберу исполнилось двенадцать, Лиз восемь. К четырем часам я собирался в концерт вместе с другом, автором нескольких исследований по истории музыки. Но он слег с бронхитом. Я вернулся домой. Вы, может быть, увидите наш дом? В воротах есть небольшая калитка - у меня был от нее ключ. Вместо того чтобы пройти через холл, я поднялся по лесенке справа от фасада, которая ведет прямо на второй этаж, где расположены спальни. Собирался пригласить жену пойти со мной в концерт...
***
Мегрэ потянул за медный шар, раздался звон массивного колокола, похожего на монастырский. Шаги. Удивленный лакей.
- Доложите, пожалуйста, что я хотел бы побеседовать с обитателями этого дома.
- Вы к которой из хозяек?
- К любой.
В ту же минуту он заметил в окне первого этажа двух женщин в пеньюарах кричащей расцветки. Одна курила папиросу с длинным мундштуком, другая - крошечную трубочку, при виде которой Мегрэ не мог удержаться от улыбки.
- В чем дело, Жан?
Явственный английский акцент. Обеим дамам можно было дать от сорока до пятидесяти. В комнате, обставленной как ателье - у Форлакруа здесь, наверное, была гостиная, - повсюду виднелись мольберты, холсты в духе самого крайнего модернизма, бокалы, бутылки, африканские и китайские безделушки, словом, всевозможный хлам, от которого веяло Монпарнасом. Мегрэ протянул свою визитную карточку.
- Входите, господин комиссар. Мы ничем не провинились, не правда ли? Это госпожа Перкинс, моя подруга.
Мы ничем не провинились, не правда ли? Это госпожа Перкинс, моя подруга. А меня зовут Энджелина Доддс. К кому же из нас вы имеете претензии?
Сказано весьма приветливо, и не без юмора.
- Позвольте спросить, как давно вы живете в этом особняке?
- Уже семь лет. Перед нами тут жил старик сенатор, он умер. А до него - судья, так нам сказали...
Жаль, что старый сенатор умер! При нем этот дом вряд ли сильно изменился, тем более что Форлакруа продал ему обстановку и многие мелочи. А теперь здесь китайский диван, красный с золотом, весь в драконах, спорит с изысканнейшим трюмо эпохи Людовика XVI.
Впрочем, чего и ждать от этих двух англичанок, оригиналок, явно помешанных на живописи, привлеченных обаянием и уютом Версаля...
- У вас есть садовник?
- Разумеется! А в чем дело?
- Не могли бы вы распорядиться, чтобы меня проводили в сад, или проводить меня сами?
Они пошли с ним обе: им было любопытно. Сад и теперь притязал на то, чтобы выглядеть уменьшенной копией садов Трианона.
- Я сам выращивал розы, - рассказывал судья. - Поэтому я и подумал о колодце.
Комиссару показали три колодца. Один из них, посреди сада, бездействовал: летом его, должно быть, используют как клумбу для герани или других цветов.
- Вы не будете возражать, сударыня, если я попрошу разрыть этот колодец? Это, конечно, принесет саду известный ущерб. А я не запасся никакими официальными бумагами, которые обязывали бы вас согласиться.
- Там, что же, клад? - рассмеялась одна из англичанок. - Юрбен! Тащите сюда заступ.
***
Тогда, в Эгюийоне, голос судьи звучал неторопливо, невозмутимо, словно рассказывал он не о себе.
- Вам, разумеется, известно, что значит застать на месте преступления? Вы сами присутствовали при таких сценах в номерах гостиниц, в более или менее подозрительных меблирашках. Бывает... Наверно, дело заключалось в том, что у мужчины была пошлейшая физиономия и смотрел он на меня с каким-то вызовом. А сам он был смешон, отвратителен - полураздетый, растрепанный, левая щека перемазана губной помадой. Я убил его.
- У вас был с собой револьвер?
- Нет, револьвер хранился у нас в спальне, в комоде. До ящика было рукой подать. Я пристрелил его хладнокровно - признаю это. Я был тогда спокойнее, чем сейчас. Подумал о детях, которые вот-вот придут из школы... Позже я узнал, что он был певцом в кафешантане. Он был нехорош собой. Густые сальные волосы, свалявшиеся на затылке...
Мегрэ проворно подошел к садовнику.
- Сперва уберите чернозем. Я полагаю, что слой земли окажется не толще двадцати сантиметров. А под ними...
***
- Камни и цемент, - объявил Юрбен.
- Эти камни и этот цемент надо вынуть.
И снова в ушах зазвучал невозмутимый голос:
- Я вспомнил о колодце. Отнес туда труп, одежду убитого, все, что при нем было. Колодец был узковат, и как я ни заталкивал туда тело, оно все равно скрючилось Я закидал его большими камнями. Сверху опрокинул несколько мешков цемента... Но это уже не столь важно. - Как раз на этом месте в окне показалось лицо жандарма; судья пожал плечами.
- И тут моя жена превратилась в сущую фурию. Меньше чем в полчаса, комиссар, она выложила мне все, сама. Я услышал обо всех ее похождениях до свадьбы, узнал, на какие уловки она пускалась, как потворствовал ей отец.