ГЛАВА 27
Я не мог ни спать, ни бодрствовать, не мог писать, не мог думать. Наконец, запутавшись и дойдя до ручки, я снова позвонил в собор Святой Вибианы.
Бетти Келли откликнулась страдальческим голосом, словно под пыткой.
— Я не могу говорить!
— Одну секунду! — взмолился я. — Вы помните все, что она кричала в исповедальне? Не было ли чего-то важного, существенного, особого?
— Боже. Слова, слова, слова. Но погодите. Она все время повторяла — ты должен простить нас всех! Всех нас без исключения! Но в исповедальне никого, кроме нее, не было.
Всех нас, сказала она. Вы слушаете?
— Слушаю, — откликнулся я наконец.
— Вам еще что-нибудь нужно?
— Пока нет.
Я повесил трубку.
— Всех нас, — прошептал я. — Простить всех нас!
Я позвонил Крамли.
— Ничего не говори. — Он высказал свои догадки: — Не спится? Хочешь встретиться через час у Раттиган? Собираешься обыскать дом?
— Просто дружественный досмотр.
— Досмотр! Что это, догадки или наитие?
— Чистое умозрение.
— Махнись им вслепую на мешок дерьма! — Крамли повесил трубку.
— Он не стал с тобой разговаривать? — спросил я зеркало.
— Не стал, — ответило оно.
ГЛАВА 28
Зазвонил телефон. Я схватил трубку осторожно, как раскаленный предмет.
— Это марсианин? — послышалось в трубке.
— Генри! — обрадовался я.
— Это я. Бред, но мне тебя не хватает, сынок. Чуток глуповат, как сказал один цветной пилоту летающей тарелки, тоже не белому.
— В жизни не слышал ничего приятней, — сказал я прерывающимся голосом.
— Черт, если ты собрался рыдать, я прощаюсь.
— Не надо, — захлюпал носом я. — Боже, Генри, как здорово слышать твой голос!
— Это значит, ты подоил корову и у тебя полное ведро не скажу чего. Мне как, быть вежливым или нет?
— И то и другое, Генри. У меня все наперекосяк. Мэгги опять на Востоке. У меня здесь, правда, Крамли, но…
— Это значит, тебе требуется слепец, чтоб вывел тебя из самого что ни на есть дальнего угла хлева? Проклятье, погоди, достану носовой платок. — Он высморкался. — Черт, и
когда же тебе нужен мой всевидящий нос?
— Вчера.
— А я уже здесь! В Голливуде, навещаю кое-какое черное отребье.
— Знаешь Китайский театр Граумана?
— Черт, да!
— Как скоро сможешь приехать туда на встречу?
— Как желаешь, сынок. Буду стоять в чечеточных туфлях Билла Робинсона.[77] Отправляемся на другое кладбище?
— Почти что.
Я позвонил Крамли, сообщить, куда собрался: к Раттиган, наверное, доберусь позже, но зато привезу с собой Генри.
— Слепец ведет слепца, — прокомментировал он.
ГЛАВА 29
Он находился ровно там, где обещал: на отпечатках «балдежных» танцевальных туфель Билла Робинсона; не задвинутый на прежнюю галерею для ниггеров, а выдвинутый вперед, на
виду у проходящих белых.
Корпус его был прям и недвижен, однако ногам в отпечатках Билла Робинсона явно не стоялось на месте. Глаза, как и рот, были закрыты; судя по всему, он созерцал приятные
воображаемые картины.
Я встал перед ним и выдохнул.
Генри разразился потоком слов.
— Радость дарит двукратную резинка «Риглиз» дважды мятная! Чур меня, чур! — Он засмеялся и схватил меня за локти.
— Господи, малыш, ты отлично выглядишь! Не вижу, но
знаю. Голос у тебя всегда был как у тех, на экране.
— Часто просачивался на сеансы, оттого.
— Подойди-ка поближе, малыш. Э, да ты пивом налился.
— Вид у тебя великолепный, Генри.
— Мне всегда хотелось знать, какой у меня вид.
— Как Билл Робинсон на слух, так ты на вид Генри.
— Тут в самом деле его следы? Скажи что да.
— Попадание полное. Спасибо, что пришел Генри.
— А как же. Давненько мы не прочесывали кладбища! Мне уж могилы по ночам снятся. А здесь что за кладбище, какого разряда?
Я оглядел ориентальный фасад Граумана.
— Здесь духи. Так я сказал в шесть лет, когда прокрался за экран и увидел черно-белые тени, которые злобно оттуда таращились. Призрак за органом, лишившись маски, прыжком
вырастает до тридцати футов, чтобы убить тебя одним-единственным взглядом.[78] Картины высокие, широкие и бледные, актеры по большей части умершие. Духи.
— С родными ты этими соображениями поделился?
— С родными? Словом не обмолвился.
— Послушный сын. Чую благовония. Не иначе, мы рядом с Грауманом. Настоящий класс. Не какое-нибудь китайское рагу.
— Вход тут, Генри. Я подержу дверь.
— Э, да тут темнотища. Карманный фонарик прихватил? Мне всегда нравилось помахивать фонариком и изображать, будто мы знаем, что делаем.
— Вот фонарик, Генри.
— Духи, ты сказал?
— Тридцать лет по четыре сеанса в день.
— Не держи меня за локоть, а то я чувствую себя бесполезным. Если упаду, пристрели меня!
И Генри двинулся, почти не отталкиваясь от кресел, по проходу к оркестровой яме и обширным помещениям сверху и снизу.
— Все темнее? — спросил он. — Давай-ка я включу фонарик.
Вспыхнул огонек.
— Ага. — Генри улыбнулся. — Так-то лучше!
ГЛАВА 30
В темном, без освещения, подвальном этаже за комнатами следовали комнаты, все стены были в зеркалах, отражения переотражались, пустота глядела на пустоту, заливы
безжизненного моря.
Мы вошли в первую, самую большую комнату. Генри крутил фонариком, как лучом маяка.
— Духов тут внизу до черта.
Луч потонул в океанских глубинах.
— Они не такие, как наверху. Призрачней. Меня всегда интересовали зеркала и то, что называют отражением. Другое «я», верно? В четырех или пяти футах от тебя, под коркой
льда? — Генри, потянувшись, коснулся стекла. — Есть там кто-нибудь под коркой?
— Ты, Генри, и я.
— Елки-моталки, хотелось бы мне в этом убедиться.
Мы двинулись вдоль холодного ряда зеркал.
Они были тут. Больше, чем духи. Надписи на стекле. Я, должно быть, шумно втянул в себя воздух: Генри направил фонарик мне в лицо.
— Видишь что-то, чего я не вижу?
— Боже мой, да!
Я протянул руку к первому холодному Окну во Время.
На пальце остался слабенький след старой губной помады.
— Да? — Генри склонился, словно рассматривая мое открытие. — Что там?
— Марго Лоренс, R. I. Р.,[79] октябрь двадцать третьего.
— Кто-то припрятал ее здесь, за стеклом?
— Не совсем. А наверху, футах в трех, другое зеркало: Хуанита Лопес, лето двадцать четвертого.
— Ничего в голове не всплывает.
— Следующее зеркало: Карла Мур, Рождество, двадцать пятый год.
— Ага, — встрепенулся Генри.