– Лицо Гарцунова было непонятным. Не сердитым,
но каким-то излишне равнодушным, что ли… И смотрел он мимо своего воспитанника. И Гриша понял: Николай Константинович нарочно не стал
разговаривать с ним один на один. Пусть все видят, что он не делает из мальчишки любимчика и не хочет для него поблажек. В желтоватых
глазах точками отражалась лампа.
Гриша уронил голову. Но успел из-под волос взглядом обежать тех, кто за столом. Кроме мичмана Сезарова, стоявшего вахту, все были здесь.
Оба лейтенанта, штурман Иван Данилович, доктор… И Митя (с которым они чуть не подрались в каюте). И, конечно, командир, который терпеливо,
но неумолимо ждал Гришиного ответа.
– Я… готов отвечать… – выдавил Гриша и зачем-то одернул подол рубахи.
– Отрадно слышать… Скажи, как ты тогда посмел нарушить приказ? Мною было велено твердо: сидеть в каюте. Ну?
У Гриши мелькнуло: можно притвориться гордым и смелым. Соврать. Я, мол, никогда не видел шквала и не сдержал любопытства. Или сказать с
некоторой даже дерзостью: „А кто бы тогда увязал на пушках весла? Они бы наломали на палубе дров!“ Гриша потрогал забинтованный локоть,
лизнул верхнюю губу… и заплакал.
– Ну вот… – беспомощно выговорил Николай Константинович. – Уже и началось… То геройство, то слезы. Однако же, голубчик, слезы – это не
ответ…
Гриша всхлипнул и дал ответ. Тихий и честный:
– Я… перепугался…
– Вот те на! Чего же? – весело воскликнул большущий и рыжий лейтенант Новосельский. Гриша сквозь искры на ресницах глянул на него с
надеждой.
– Я подумал… вдруг будем тонуть… тогда… как в закрытой каюте одному? А на палубе хоть какая-то надежда…
– И… какая же? – спросил Николай Константинович. – В тоне его проклюнулось любопытство. Гриша снова посмотрел на командира.
– Ну… помните картину „Девятый вал“? Там люди на обломке. Хоть и буря кругом, но они, может, спасутся… А если бы оказались взаперти…
– Однако аргумент! – обрадованно воскликнул Новосельский. Наверно, он любил живопись. – Ты вправду в тот момент вспомнил Айвазовского?
Гриша всхлипнул и опять сказал честно:
– Ничего я не вспомнил… Это я сейчас… А тогда… ну, просто почувствовалось такое…
Командир „Артемиды“ помотал головой и выговорил как-то по-домашнему:
– Вот забота на мою голову… И что теперь прикажешь с тобой делать?
В голосе его ощутилось такое, что Гриша понял: ничего страшного не сделают. А может быть, и вообще _ничего_. От этого понимания
шевельнулась в душе тайная смешинка, и он предложил – всерьез, но и чуточку дурашливо:
– Посадите меня в канатный ящик. На хлеб и воду. Хоть до самой Кубы… Только, если опять будет шквал, не забудьте выпустить… пожалуйста… – У
него снова царапнулось в горле.
Наступило смущенное молчание. Потом первый лейтенант, Стужин, сообщил:
– Лучше поступить по-иному… – Он был темноволос, носат, его лицо с „пушкинскими“ бакенбардами выглядело суровым. – Полезнее сделать так,
чтобы виноватому стало на какое-то время неудобно сидеть и в канатном ящике, и в других местах.
Помню притчу о римском мальчишке, который
удрал на войну и отличился там всякими подвигами. По возвращении он был увенчан за храбрость лавровым венком, после чего ликтор развязал
пучок с прутьями и всыпал герою за нарушение дисциплины…
– Право же, ваши исторические параллели, Александр Гаврилович, здесь не к месту! – звонко возмутился гардемарин Невзоров. – У Гриши и так
рука поранена…
– …К тому же у нас нет венка, – закончил за Митю командир. – Поэтому предложение Александра Гавриловича невыполнимо…
– Господа, по-моему, наши строгости к мальчику чрезмерны, – вступил добродушный штурман. – Ведь на палубе он вел себя крайне смело, мы
как-то забыли про это, увлекшись лишь рассуждениями о дисциплине…
– А без нее – куда? – вставил вопрос лейтенант Стужин.
– Без нее никуда, – согласился доктор Петр Афанасьевич. – Но позвольте мне, человеку отнюдь не военному, высказать здесь свое суждение.
Мальчик, хотя и признавшийся в своем понятном страхе, на палубе не потерял головы, а проявил взрослую находчивость. Я смотрел потом на эти
весла и думал: на сколько матросских ног пришлось бы мне накладывать лубки и шины, если бы Гриша не завязал трос на этих… кофель-магелях…
– Нагелях, – сказал гардемарин Невзоров.
– Да-да, разумеется… И мне кажется, что, сделавши ребенку необходимое внушение, мы должны отметить наконец и его достойное поведение в
главном…
– Вы правы, – кивнул командир. – В самом деле… Слезы лучше всего осушаются шампанским. Александр Гаврилович, прикажите вестовому подать к
ужину бутылку… Петр Афанасьевич, мальчику не повредит маленький глоток?
– Если вот столько… – доктор развел пальцы на полвершка.
– Отлично! Полагаю, никто не откажется поднять бокал в честь нашего юнги… Думаю, что считать Гришу Булатова законным юнгой „Артемиды“ мы
теперь вправе…
Гриша пробовал вино впервые в жизни. От шипучего шампанского защекотало в носу, сильнее прежнего задрожали на ресницах влажные искры. Гриша
сморщил нос и неловко засмеялся.
2
Пили стоя, а теперь стали шумно рассаживаться, и большущий лейтенант Новосельский, как обычно, не сразу поместился за столом, неловко
задвигал стулом. Зацепил гардемарина. Митя сказал с приятной улыбкой:
– Право же, Илья Порфирьевич, я давно замечаю, что вам крайне тесно на бриге. Вашим размерам надобен линейный корабль.
Новесельский ответил, принюхиваясь к тушеной курятине:
– Я и сам не прочь был бы оказаться на одном из них. У Севастополя или Кронштадта. Не ради своих размеров, а потому, что там начинаются
настоящие дела. Товарищи наши готовятся к сражениям, а мы…
– А мы направляемся в благодатные тропики! – звонко добавил, не сдержавшись, гардемарин Невзоров. И тут же уткнулся носом в тарелку под
взглядом командира.
Пожилой штурман глянул на Митю через стол.
– Благодатность тропиков вам еще предстоит познать, юноша. При первом же урагане, которые там не редкость. Уверяю вас, в них требуется
храбрости не меньше, чем в артиллерийской дуэли с вражеским кораблем. И сегодняшний плевок ветра покажется нам тогда шутливой улыбкой
океана…
Гриша перестал жевать и тихо обмер.