Он-то просто набрался этих слов где попало, и не было у него под
рукой знающего человека. Зато папы римские - они знали, что к чему. Их
ругательства - это не пустая, бестолковая ругань, как у Бена Миллера,
который просто из пустого в порожнее переливает. Нет, это были научные,
систематические, основательные, торжественные, грозные проклятия; тут уж
не отойдешь в сторону и не посмеешься, как над неотесанным неучем Беном
Миллером. Такой тип, вроде Бена Миллера, может проклинать человека целую
неделю подряд, а тому хоть бы что - собака лает, ветер носит. Но вот если
в средние века папа римский, обученный проклятиям, соберет все свои
ругательные принадлежности да начнет гвоздить короля, или целое
королевство, или еретика, или еще кого-нибудь, кто дурно вел себя и
нуждался в исправлении, - это совсем другое дело. Папа римский - он не
действовал как бог на душу положит, нет. Он брал этого короля или другого
человека и проклинал его всего, сверху донизу. Он проклинал каждый волосок
у него на голове, каждую кость в его черепе, проклинал его глаза и уши,
воздух, которым он дышит, все его внутренности и жилы, всю его плоть и
кровь и кости во всем его теле, проклинал всех, кого он любит, и всех его
друзей, выбрасывал его на улицу и проклинал каждого, кто давал ему пищу,
приют и постель, каждого, кто давал ему глоток воды или рубище, чтобы
прикрыть его наготу, когда он замерзал. Вот это я понимаю! Такие проклятия
действительно чего-нибудь да стоят! Человек или страна, которых так
проклинали, готовы были сорок раз помереть. Бен Миллер! И он еще
воображает, что умеет ругаться! Куда там! Да ведь его бы любой, самый
ничтожный захолустный епископишка из средних веков с легкостью переплюнул
бы! Что там говорить, в нынешние времена мы и вовсе проклинать не умеем.
- Да брось ты, - говорю я ему, - стоит ли об этом сокрушаться, мы и так
проживем. Ну, а теперешние епископы умеют проклинать так, как в прежнее
время?
- Да, их этому обучают, это часть науки, которая входит в ихний курс, -
знаешь, вроде изящной словесности; и хотя ему от нее столько же пользы,
как девчонкам из штата Миссури от французского языка, все равно приходится
ее учить, как и девчонкам этим. Ведь если девчонка из штата Миссури не
умеет говорить "бонжур", а епископ не умеет проклинать, то им в обществе
делать нечего.
- А разве им нынче приходится проклинать. Том?
- Очень редко. Может, в Перу они и проклинают кого-нибудь, но среди людей,
которые хоть что-нибудь смыслят, это дело давно уже сошло на нет, и они на
это и вовсе внимания не обращают, все равно как на Бена Миллера.
Понимаешь, они так далеко ушли вперед, что теперь знают не меньше, чем
саранча в средние века.
- Саранча?
- Ну да. В средние века во Франции, когда саранча начинала пожирать хлеб,
епископ выходят в поле и с важным видом осыпал ее страшными проклятиями.
Точно такими же, какими осыпали еретика или короля, как я тебе рассказывал.
- А что же делала саранча, Том?
- Смеялась, только и всего, и продолжала преспокойно пожирать хлеба. В
средние века разница между человеком и саранчой состояла в том, что
саранча была не дура.
Тут Джим как завопит:
- Ох ты господи, ох ты боже мой, опять озеро! Ну, масса Том, что вы теперь
скажете?
Да, сэр, на краю пустыни снова появилось озеро. Мы видели его совершенно
ясно - и деревья и все было точно такое же, как и прежде. Я сказал:
- Ну, что ты теперь скажешь, Том Сойер?
- Ничего. Никакого озера там нет.
- Не говорите так, масса Том, - сказал Джим, - мне просто страшно слушать.
Я сказал:
- Ну, что ты теперь скажешь, Том Сойер?
- Ничего. Никакого озера там нет.
- Не говорите так, масса Том, - сказал Джим, - мне просто страшно слушать.
Это у вас от жары да от жажды в голове помутилось, масса Том. Ох, и какое
же оно красивое! Мне просто невтерпеж, до того пить хочется.
- Придется тебе обождать. Хотя жди не жди - все одно. Ведь говорят же
тебе, что никакого озера там нет.
- Джим, ты только не спускай глаз с озера, - говорю я.
- Да неужто ж я их спущу, милок, дай тебе бог здоровья.
Мы понеслись к озеру, и хотя миля за милей оставались позади, мы ни на
дюйм не приближались к нему, - и вдруг оно снова исчезло! Джим зашатался и
чуть не упал. Когда он смог разговаривать, он сказал, ловя воздух ртом,
как рыба:
- Масса Том, это дух, вот что это такое, и дай бог, чтоб мы его больше не
увидели. Озеро там было, да только что-то случилось, и оно померло, и мы
видели его дух, мы два раза его видели, и уж это вернее верного. Тут, в
пустыне, водятся привидения, это уж точно. О масса Том, давайте отсюда
выбираться! Я лучше помру, чем останусь тут ночью, когда дух этого озера
станет шататься вокруг нас, а мы во сне и не узнаем, какая нам опасность
грозит.
- Дух! Эх ты, осел несчастный! Да это просто воздух и жажда, склеенные
вместе воображением человека. Если б я... Дай-ка сюда подзорную трубу!
Том схватил трубу и стал глядеть направо.
- Вот стая птиц, - сказал он. - Уже вечереет, и они движутся наперерез
нам. Они зря не полетят - скорее всего, летят кормиться где-нибудь у воды.
Право руля! Ниже! Так держать!
Мы сбавили ход, чтобы не перегонять птиц, и понеслись за ними следом,
держась примерно в четверти мили от стаи. Часа через полтора мы сильно
приуныли, а жажда до того нас замучила, что и вовсе невмоготу стало. Вдруг
Том сказал:
- Пусть кто-нибудь из вас возьмет подзорную трубу и поглядит, что там
впереди виднеется.
Джим взял трубу, глянул в нее, да как рухнет на ящик - ему худо сделалось.
Чуть не плача, он произнес:
- Опять оно, масса Том, это опять оно! И теперь я непременно помру - так
уж всегда бывает, когда в третий раз привидение увидишь. Ох, и зачем я
только на этот шар полез!
Он не стал больше смотреть, да и я тоже испугался, услыхав такие слова.
Ведь я знал, что это правда, и потому мне тоже смотреть не хотелось. Мы с
Джимом стали умолять Тома повернуть и лететь куда-нибудь в другое место,
но он ни за что не соглашался и сказал, что мы оба тупые, суеверные
болваны. Ох, и попадется же он в лапы к привидению, если будет так
оскорблять всю их братию, сказал я про себя. Они, может, еще немножко
потерпят, но не станут же они терпеть вечно. Всякому, кто хоть что-нибудь
смыслит в привидениях, известно, как легко их обидеть и какие они
злопамятные.
Все было тихо и спокойно; мы с Джимом помирали со страху, а Том занимался
делом. Вдруг он останавливает шар и говорит:
- Ну, вставайте и глядите, остолопы несчастные! Тут мы увидели, что под
нами вода - настоящая, прозрачная, голубая, глубокая вода! - и легкий
ветерок колышет на ней волны. В жизни я ничего лучше не видывал! А кругом
зеленые берега, и цветы, и тенистые рощи высоких деревьев, переплетенных
виноградными лозами; и все такое тихое, мирное и уютное, - прямо плакать
хочется от радости, что такую красоту видишь.
Джим - тот и в самом деле заплакал, закричал и заплясал, просто чуть не
рехнулся от счастья. Наступила моя вахта, так что я остался при
механизмах, а Том с Джимом спустились вниз и выпили по бочке воды каждый и
мне тоже принесли напиться.