Теперь, освободившись от всего, что ее сковывало и скрывало, красота девушки проскользнула к нему в кабинет, не подпорченная ни неловкостью движений, ни дешевой одеждой.
Сестра Иммаколата исчезла из дома престарелых, где содержалась его мать, примерно год назад. Мать была в отчаянии – она потеряла самую добрую сестру, так облегчавшую ей жизнь. Расстроенному Брунетти удалось тогда выяснить только одно – девушку перевели в другой дом престарелых, находящийся под призрением ордена. И вот теперь в его голове развернулся длинный свиток вопросов… впрочем, сестра Иммаколата здесь и сама скажет, что ее сюда привело.
– Я не могу вернуться на Сицилию, – вдруг заговорила она. – Моя семья меня не поймет.
Руки ее отпустили сумку и сцепились, ища друг у друга поддержки, но не нашли и легли на бедра, потом, будто внезапно ощутив под собой тепло плоти, вернулись к твердым углам сумки.
– И вы… – начал Брунетти и, не подобрав подходящего слова, неуклюже закончил: – Давно?…
– Три недели.
– Вы живете здесь, в Венеции?
– Нет, не здесь, на Лидо. У меня комната в пансионе.
Может быть, она пришла за деньгами… Если так, он с превеликим удовольствием ей их даст, чтобы отплатить за все участие, которое она проявила к нему и к его матери.
Она как будто прочитала его мысли.
– Я работаю.
– Да?
– В частной клинике на Лидо.
– Сиделкой?
– В прачечной. – Она поймала мимолетный взгляд, брошенный им на ее руки, и улыбнулась: – Теперь же везде машины, комиссар. Никто больше не таскает простыни на реку и не отбивает о камни.
Он засмеялся – и над своим замешательством, и над ее ответом. Атмосфера как‑то сразу разрядилась, и это побудило его сказать:
– Жаль, что вам пришлось принять такое решение.
В прошлом он добавил бы: «сестра Иммаколата», – а теперь не знал, как к ней обращаться. С облачением ушло имя и еще что‑то.
– Меня зовут Мария, – проговорила она, – Мария Теста, – и замолчала, прислушиваясь к отзвуку своего имени. – Хотя я не уверена, что имею право так называться.
– Что‑что? – не понял Брунетти.
– Выход – это длительный процесс. То есть выход из ордена. Напоминает передачу храма под светские нужды. Масса сложностей, и может пройти много времени, прежде чем тебя отпустят.
– Полагаю, они хотят увериться. Увериться в том, что ваш поступок продуман.
– Да. Это может занять месяцы, а то и годы. Приходится добывать для них письма от людей, которые знают тебя и верят, что ты способна принимать решения.
– Поэтому вы здесь? Вам нужна моя помощь?
Она махнула рукой, словно отметая его слова и с ними обет послушания.
– Нет, это пустяки. Дело сделано. Всё.
– Ясно. – Но Брунетти ничего не стало ясно.
Девушка посмотрела на него через стол таким прямым взглядом и такими ошеломительно прекрасными глазами, что он ощутил укол преждевременной зависти к мужчине, который покончит с ее обетом целомудрия.
– Я пришла из‑за casa di curaИз‑за того, что там видела.
Сердце его рванулось через пространство к матери, и он немедленно изготовился к любому намеку на опасность.
Но она перехватила его страх, предупредила вопрос:
– Нет, комиссар, ваша матушка тут ни при чем, с ней ничего не произойдет, – и запнулась, смущенная тем мрачным смыслом, который содержался в ее словах: единственным происшествием, ожидавшим его мать, была смерть. – Простите, – пробормотала девушка и затихла.
Комиссар изучал ее с минуту, встревоженный услышанным и не решаясь спросить ее, что она, собственно, имела в виду… Он вспомнил, как в последний раз навещал мать, как надеялся встретить у нее давно отсутствующую сестру Иммаколату, единственную, кто понимал его изболевшуюся душу. Но вместо милой сицилийки обнаружил в холле лишь сестру Элеанору, сухую старушенцию, для которой монашество сводилось к нищете духа, постоянной суровости и повиновению некоему строгому понятию о долге. То, что его мать может, хоть на мгновение, оказаться во власти этой женщины, по‑человечески его злило. А то, что это заведение считалось одним из лучших в районе, взывало к его гражданской совести.
Голос Марии вернул его к действительности, но он не уловил, что она говорила, пришлось спросить:
– Извините, сестра… – Он тут же сообразил, что сработала долгая привычка так ее называть, – я отвлекся.
Она будто не заметила его оговорки.
– Я имею в виду
Брунетти не мог взять в толк, к чему этот разговор, – сначала речь шла о какой‑то опасности, теперь – о Данте.
– Мы тоже ее читали, но мне кажется, я был тогда слишком мал, чтобы что‑то понимать. Всегда предпочитал «Божественную комедию», особенно «Чистилище».
– Странно, – подхватила она с интересом, истинным или продиктованным желанием оттянуть объяснение причины ее прихода, – я никогда не слышала, чтобы кто‑нибудь предпочитал эту книгу. А почему?
Брунетти позволил себе улыбнуться:
– Всем кажется, что полицейскому должен больше нравиться «Ад». Злые наказаны, каждый получает то, чего, по мнению Данте, он заслуживает. Но мне никогда не нравилась абсолютная уверенность в суждениях и все эти жуткие муки. Притом вечные.
Девушка сидела тихо, глядя ему в лицо и внимая его словам.
– А в чистилище еще есть возможность каких‑то перемен. Для остальных, в раю ли, в аду ли, все кончено: там и пребудут. Во веки веков.
– Вы в это верите?
Брунетти понял, что речь уже не о литературе.
– Нет.
– Вообще?
– Вы об аде и рае?
Она кивнула, и он задумался над живучестью суеверий, не позволяющих ей произнести слова сомнения.
– Нет, – ответил он.
– Ни капли?
– Ни капли.
После долгой паузы она откликнулась:
– Как безнадежно.
Брунетти только пожал плечами, – с тех пор как он понял, что такова его вера, иного ответа на подобные замечания у него не находилось.
– Думаю, время покажет. – В ее голосе прозвучала надежда, а не сарказм и не назидание.
Брунетти чуть было опять не пожал плечами – он поставил крест на подобных рассуждениях еще в университете, отбросил их вместе с детскими забавами, пресытившись болтологией и возжаждав жизни. Но один лишь взгляд на нее напомнил ему, что она, по сути, едва вылупилась из яйца, только начинает свою vita nuovaи вопросы такого рода, несомненно не возникавшие в прошлом, насущны и жизненны для нее.