До этого я не позволяла себе думать об этом, но раз начавши, не могла прекратить.
Брунетти представил себе охват и разнообразие того, что можно «припомнить» за месяц с лишним одиночества и молчания.
– И что случилось в конце второго месяца?
– Мать‑настоятельница снова пришла ко мне и спросила, образумилась ли я. Я сказала «да», и, вероятно, это была правда. – Она замолчала и опять улыбнулась ему грустной, нервной улыбкой.
– А потом?
– А потом я ушла.
– Вот просто так?
Он немедленно подумал о практической стороне дела: одежде, деньгах, транспорте. Странно, а ведь о том же самом приходилось заботиться, когда человек освобождался из тюрьмы.
– В тот же день я вышла наружу вместе с посетителями. Вроде бы никто не подумал, что это странно, никто и не заметил. Я спросила одну из выходивших женщин, где можно купить какую‑нибудь одежду. У меня было всего семнадцать тысяч лир.
Брунетти спросил:
– И она подсказала вам?
– Ее отец был одним из моих пациентов, так что она меня знала. Они с мужем пригласили меня поехать к ним домой – на ужин. Мне было некуда деваться, и я поехала. Это на Лидо.
– И?…
– На катере я рассказала им о своем решении, но умолчала о причине. По‑моему, я ее представляла довольно смутно, да и теперь она мне не яснее. Я не возводила хулу ни на орден, ни на дом престарелых. И теперь этого не делаю, правда?
Он понятия не имел и лишь покачал головой. Она продолжала:
– Все, что я сделала, – рассказала матери‑настоятельнице о смертях – что они мне кажутся странными, и их так много.
Вполне будничным тоном Брунетти сообщил:
– Я читал, что старики иногда умирают один за другим, без всякой причины.
– Это я вам сказала. Обычно – сразу после праздников.
– Не может ли объяснение крыться в этом?
Глаза ее сверкнули, – как показалось Брунетти, гневом.
– Конечно, может. Но тогда зачем они старались заставить меня молчать?
– Думаю, вы рассказали мне и об этом, Мария.
– О чем?
– О вашем обете. Послушания. Не знаю, насколько для них это важно, но возможно, их это озаботило больше, чем все остальное.
Она не ответила, и он продолжил:
– Вы не думаете, что это так?
Она снова явно не собиралась отвечать, и он спросил:
– А что потом случилось? С этими людьми с Лидо?
– Они были очень добры ко мне. После того как мы поужинали, она дала мне кое‑что из своих вещей. – Девушка развела руки, показывая юбку, которая была на ней надета. – Я пробыла у них первую неделю, а потом они помогли мне поступить на работу в клинику.
– Вам не понадобился для этого документ, подтверждающий вашу личность?
Она покачала головой.
– Нет. Там были так рады, что нашелся хоть кто‑то на эту работу, что не задавали никаких вопросов. Но я написала в муниципалитет своего родного города и попросила выслать мне копии свидетельства о рождении и carta d'identita. Если я намерена вернуться к мирской жизни, полагаю, они мне понадобятся.
– На какой адрес вы их заказали – в клинику?
– Нет, на домашний этих людей. – Услышав озабоченность в его голосе, она поинтересовалась: – Почему вы спрашиваете?
Он ответил на ее вопрос отрицательным, решительным движением головы.
– Просто любопытство. Никогда не знаешь, сколько времени это займет. – Это была очевидная ложь, но Брунетти надеялся, что Мария так долго пробыла в монахинях, что ее проглотит. – Вы поддерживаете связь с кем‑нибудь из casa di curaили вашего ордена?
– Нет, ни с кем.
Никогда не знаешь, сколько времени это займет. – Это была очевидная ложь, но Брунетти надеялся, что Мария так долго пробыла в монахинях, что ее проглотит. – Вы поддерживаете связь с кем‑нибудь из
casa di cura.– И тут комиссар сообразил, что понятия не имеет, кто там всем заправляет. – Когда вы слушали этих старых женщин, у вас не сложилось впечатления, кому – я имею в виду кому лично – они хотели оставить свои деньги?
– Я думала об этом, – девушка понизила голос, – и не хотела бы говорить.
– Ну будет вам, Мария, мне кажется, вам нельзя уже выбирать, о чем вы хотите говорить и о чем нет.
Она кивнула, но как тот, кого вынуждают признать справедливость слов, которые от этого не становятся приятнее.
– Они могли бы оставить деньги всему casa di curaили директору. Или ордену.
– А директор кто?
– Доктор Мессини, Фабио Мессини.
– Еще кому?
Подумав с полминуты, она ответила:
– Может быть, падре Пио. Он так добр к пациентам, многие его очень любят. Но не думаю, чтобы он принял хоть что‑нибудь.
– А мать‑настоятельница?
– Нет. Орден запрещает нам чем‑либо владеть. Точнее, женщинам.
Брунетти потянул к себе листок бумаги.
– Вы знаете фамилию падре Пио?
Тревога появилась у нее в глазах.
– Вы не собираетесь его допрашивать, правда?
– Нет, думаю, что нет. Но хотел бы ее знать. На случай необходимости.
– Кавалетти.
– Вы что‑нибудь еще о нем знаете?
– Нет. Он просто приходил дважды в неделю выслушивать исповеди. Если кто‑нибудь очень плохо себя чувствовал, приходил соборовать. У меня редко было время с ним поговорить. В смысле, вне исповедальни. – Она примолкла, потом добавила: – В последний раз я видела его примерно с месяц назад, на именинах матери‑настоятельницы – двадцатого февраля.
Внезапно рот ее сжался, глаза сузились, – так бывает, когда неожиданно настигает боль. Брунетти наклонился вперед в кресле, испугавшись – уж не упадет ли в обморок. Но глаза ее вновь распахнулись, и она, глядя через стол, подняла руку, отстраняя его.
– Вот ведь как странно: помню день ее именин, – девушка отвернулась, потом опять посмотрела на него, – а вот своего дня рожденья не могу вспомнить. Только именины Иммаколаты – восьмого декабря. – Она покачала головой – то ли сокрушенно, то ли удивляясь. – Как будто часть моего «я» была от меня отторгнута на все эти годы. Не могу вспомнить, когда он, мой день рождения.
– Можно считать днем рождения дату вашего ухода из монастыря. – Он смягчил свое предложение улыбкой, не желая ее обидеть.
Она встретилась с ним взглядом на секунду, потом поднесла два пальца правой руки ко лбу и потерла его, опустив глаза.