«Не смей докапываться. Привык солдатню укуренную строить. Я что тебе — уголовное преступление, чтобы ты меня расследовал? Твое дело — меня любить, а ты за каждую мелочь цепляешься…»
Но каждая новая ложь вплеталась в ее существо, в ткань ее жизни, а потому находиться с нею рядом, любить, добиваться правды и сохранять при этом рассудок становилось все труднее. Как же произошло, что он, который с ранней юности испытывал потребность расследовать, узнавать наверняка, извлекать истину из каждой головоломки, без памяти и без срока влюбился в женщину, которая врала так же легко, как дышала?
— Все кончено, — сказал он себе. — Давно к тому шло.
Но признаваться Энстису он не хотел, да и никому другому не решился бы открыть правду, по крайней мере до поры до времени. В Лондоне у него было полно друзей, которые с радостью пустили бы его под свой кров, предоставили бы и отдельную комнату, и холодильник, успокоили, помогли. Однако же за удобную кровать и домашнюю жратву нужно расплачиваться: сидеть за кухонным столом, когда дети в чистых пижамках уложены спать, и выслушивать возмущенные соболезнования друзей, их жен и подруг. Нет, лучше уж мрачное одиночество, лапша и спальный мешок.
Нога, которую оторвало два с половиной года назад, все еще болела. Она никуда не делась: вот и сейчас он при желании мог бы пошевелить в спальном мешке несуществующими пальцами. Измотанный до предела, Страйк долго не смыкал глаз, а потом увидел в своих снах Шарлотту, роскошную, ядовитую, одержимую.
Часть вторая
Non ignara mali miseris succurrere disco.
Горе я знаю — оно помогать меня учит несчастным.
Вергилий. Энеида. Книга первая
1
— «Хотя смерть Лулы Лэндри стала предметом тысяч статей и многочасовых телевизионных репортажей, мы редко задаемся вопросом: почему нам не все равно?
Спору нет, она была сказочно хороша собой, а красивые девушки остаются мощным средством продвижения печатной продукции с тех самых пор, когда Дейна Гибсон начал создавать графические портреты томных русалок для журнала „Нью-Йоркер“.
Ко всему прочему, она была чернокожей, вернее, восхитительного цвета café au lait, что, как нам твердили, знаменовало собой шаг вперед в той сфере, где важна только видимость. (У меня это вызывает сомнения: с таким же успехом можно предположить, что в этом сезоне café au lait — просто модный цвет. Разве с появлением Лулы Лэндри в индустрию моды хлынул поток чернокожих девушек? Разве ее успех перевернул наши представления о женской красоте? Разве черные Барби нынче продаются лучше, чем белые?)
Несомненно, родные и близкие настоящей Лулы Лэндри убиты горем; приношу им свои глубокие соболезнования. Однако нас, читателей и зрителей, не постигла личная трагедия, которая могла бы оправдать такое повышенное внимание. Девушки гибнут ежедневно, в том числе и при „трагических“ (читай: противоестественных) обстоятельствах, таких как автокатастрофы, передозировка наркотиков, а подчас и голодание, с помощью которого они хотят добиться такой же фигуры, какую демонстрируют нам Лула и ей подобные. Вспоминаем ли мы хоть кого-нибудь из этих погибших девушек, перевернув газетную страницу с фотографией непримечательного личика?»
Робин прервала чтение, чтобы глотнуть кофе и откашляться.
— Развели тут ханжество, — пробурчал Страйк.
Сидя у торца ее стола, он вклеивал в дело фотографии, каждую нумеровал и составлял указатель. Робин продолжила чтение с монитора:
— «Наш несоразмерный интерес, граничащий со скорбью, вполне объясним. До того как Лэндри выбросилась с балкона, тысячи женщин отдали бы все, что угодно, лишь бы поменяться с ней местами. Даже после того, как ее тело увезли в морг, рыдающие девочки несли цветы к подъезду дома, где у Лулы был пентхаус стоимостью четыре с половиной миллиона фунтов стерлингов.
Даже после того, как ее тело увезли в морг, рыдающие девочки несли цветы к подъезду дома, где у Лулы был пентхаус стоимостью четыре с половиной миллиона фунтов стерлингов. Разве хоть одну начинающую модель остановили в ее погоне за таблоидной славой взлет и жестокое падение Лулы Лэндри?»
— Давай ты, не тяни резину, — проворчал Страйк. — Это я не вам, это я ей, — поспешно добавил он. — Автор — женщина, точно?
— Точно, некая Мелани Телфорд, — ответила Робин и прокрутила текст к самому началу, чтобы рассмотреть фото немолодой блондинки с тяжелым подбородком. — Дальше можно пропустить?
— Нет-нет, продолжайте.
Робин еще раз кашлянула и стала читать дальше:
— «Ответ, разумеется, будет отрицательным». Потом у нее про то, как все же можно остановить начинающих фотомоделей.
— Ну ясно.
— Так, что тут еще… «Через сто лет после Эммелин Панкхёрст, боровшейся за права женщин, половозрелые представительницы целого поколения стремятся лишь к тому, чтобы их низвели до уровня бумажной куклы, плоской аватарки, чьи растиражированные эскапады скрывают за собой такие нарушения и расстройства, которые толкнули ее вниз головой с четвертого этажа. Внешний эффект — это все: модельер Ги Сомэ поспешил уведомить прессу, что Лула Лэндри выбросилась из окна в его платье, и вся коллекция была распродана за сутки после ее смерти. Можно ли придумать более действенную рекламу, чем сообщение о том, что Лула Лэндри отправилась к Всевышнему в платье от Сомэ?
Нет, мы оплакиваем не потерю этой молодой женщины, которая была для нас не более реальна, чем томные рисованные красотки Гибсона. Мы оплакиваем зримый образ, который мелькал на первых полосах бесчисленных таблоидов и на обложках глянцевых журналов, образ, продававший нам одежду, аксессуары и саму концепцию знаменитости, которая с гибелью Лулы оказалась пшиком и лопнула как мыльный пузырь. Если уж честно, нам больше всего не хватает увлекательных похождений этой тоненькой как былинка неугомонной девушки, чье картинное существование, в котором уживались наркотики, дебоши, умопомрачительные наряды и опасный, переменчивый бойфренд, никогда больше не завладеет нашим вниманием. Бульварные издания, которые кормятся за счет знаменитостей, освещали похороны Лэндри более подробно, чем любую звездную свадьбу; издатели еще долго будут помнить Лулу. Нам показали, как плачут всевозможные знаменитости, тогда как родные Лулы Лэндри не удостоились даже крошечного изображения: нефотогеничное, видимо, семейство.
Меня глубоко тронул рассказ одной девушки, присутствовавшей на церемонии прощания. В ответ на вопрос человека, в котором, вероятно, она не заподозрила репортера, девушка поведала, что познакомилась, а затем и подружилась с Лэндри в наркологической клинике. Во время панихиды эта девушка сидела в заднем ряду, а потом незаметно исчезла. Она не стала продавать свою историю, в отличие от многих, с кем при жизни общалась Лэндри. Но кто, как не она, мог бы рассказать нам что-нибудь человечное о подлинной Луле Лэндри, к которой потянулась простая девушка. Те из нас, кто…»
— А имя этой простой девушки из нарколечебницы там не указано? — перебил Страйк.
Робин молча пробежала глазами окончание статьи.
— Нет.
Страйк почесал кое-как выбритый подбородок:
— Бристоу тоже не упоминает никаких подружек из наркологической клиники.
— Вы считаете, она может сообщить нечто важное? — встрепенулась Робин, поворачиваясь к нему на своем вертящемся стуле.
— Интересно было бы побеседовать хоть с кем-то, кого сблизил с Лулой курс лечения, а не дебош в ночном клубе.
Страйк поручил Робин пробить по интернету связи Лэндри только потому, что не смог придумать для нее других дел.